На круги Хазра - Афанасий Мамедов

Айдын Таира за руку…

…движение по вертикали…

…успел крикнуть ему: «долбаеб»…

…выстрел… (растворился в колодце двора).

Душераздирающий вопль из окна:

— Милис-ссия! Милис-ссия! Вахсей! Убивают!!!

— Сизин анасыны… атасыны… ай, ограшлар… — и хозяин выпустил злую собаку, и та понеслась, понеслась, долгожданная, по деревянным ступеням, по деревянным ступеням, вниз, вниз, хриплым лаем заливаясь…

— Выйдешь отсюда через десять минут, — сказал Таир. — Запомни, я тебе все равно кишки выпущу.

Айдын попробовал отогнать пса, все норовил стволом в ее пасть хрипатую, а потом… потом выстрелил он.

Пэлэнк споткнулся. Заскулил, упал. И вдруг… смутился, будто стыдно стало за то, что скулит. И дальше лежал Пелэнк тихо и только вздрагивал.

Деревенские, отскочившие от собаки, теперь кинулись к воротам, за Айдыном и Таиром.

А хозяин собаки, почетный член клуба собаководов, дядя Ибрагим, наматывал на кулак брючный ремень и… Жена его, Джейран, хватала мужа за рубашку и звала милицию.

Больше всего Афику хотелось опорожнить мочевой пузырь.

Не обращая внимания на хозяина собаки, на его жену и соседей, теперь уже смело удовлетворяющих дворовое любопытство из раскрытых настежь окон, он сделал это прямо у тутового дерева. И пока не иссякла струя, пенившая землю, все смотрел и смотрел на тот, один-единственный лист на дереве. А потом, преодолевая боль в ноге, тихо поковылял вниз — к дому.

Через каждые пару шагов останавливался, дыхание переводил, смотрел, сколько еще осталось до угла.

Ой, но были же, были у него замужние женщины, и не раз, и ни разу раньше не возникало чувства вины, почему именно сейчас? Почему? Казалось, не возникни оно в самый неподходящий момент, разделал бы Таира под орех. Дрался же он с ним в школе и всегда выходил победителем. Не боялся, даже когда Таир из восемнадцатой школы на него ребят блатных позвал.

В правом ботинке хлюпало.

«Крысиный яд, — подумал Агамалиев, — но почему тогда в другом ботинке?.. ничего-ничего, надо только до дома…»

Он посмотрел на небо.

В разрывах туч так близко оно было.

Снег больше не шел.

Луна — скопление холодных атомов — висела над куполом цирка. Как раз над тем местом, куда звал его Таир, над Похлу-Дарьинкой…

Почти у самых ворот дома проезжавшие в сторону метро «Низами» два патрульных БТРа заметили его.

Одна машина остановилась, другая дала задний ход, развернулась, подъехала.

— Армянин? — крикнул офицер.

— Нет. Пока еще нет. — Агамалиев почему-то разозлился на офицера, уж больно хозяйский вид он имел, будто у него ключи от всех дверей Города имеются.

— Санек, глянь-ка на этого чайника, — сказал он второму, в неуставной вязаной шапочке до самых глаз, — ты же их отличаешь…

— На морду его посмотрите, как я отличу? А ну его… Чурека он и есть чурека.

— Эй, отморозок, тебе куда? Далеко? Дойдешь? Или как? А то смотри, можем к ментам или в больницу?..

— Не надо. Вот мой дом.

— Ну как знаешь. Давай, попилили, Санек! — скомандовал он.

Но сначала дуло пулемета на всякий случай молчаливо прошлось по этажам соседнего дома. И только потом БТР развернулся, не пожалев ни кустов, ни чугунной ограды винного магазина-подвальчика в нашем доме. Его лихо занесло на углу возле парикмахерской Лолы-Дили-Бош, и вскоре он скрылся за тем самым, ощупанным пулеметной немотой, зданием.

Фиолетовый дым рассеивался над перекрестком.

На стене, рядом с дверью, звонков — сколько ветра в Городе, но он отлично помнил, что нажимал на свой. Почему к двери подошла тетя Нигяр? Может, она сидела у них? Для нее ведь последнее время хождение по соседям не просто увлечение — смысл жизни. Теперь, когда о ней из-за новых слухов, будораживших весь Город, больше никто из соседей не говорил: «Нигяр слаба на передок, Нигяр слаба на передок…», она могла с чистым сердцем поливать грязью кого угодно. Нужно отдать ей должное, играла она на чувствах очень искусно, особенно на абстрактном страхе, жившем в каждом нашем соседе.

С трудом ворочая челюстью, Афик долго, обстоятельно объяснял ей, что за дверью не кто-нибудь стоит, а он — Афик, Агамалиев Афик, которого она, Нигяр, не знать просто не может, с которым каждое утро безрезультатно препирается из-за того, что он подолгу сидит, читает в туалете.

Наконец пальцы Нигяр-ханум извлекли щелканье из трех замков.

Заскрежетала старинная, николаевская еще цепочка, тихонько отворилась дверь и… Нигяр-ханум, не успев сменить выражение лица на подобающее моменту, как-то совсем пародийно охнула, закатила глаза и упала на могучую волосатую грудь своего очередного «квартиранта», очень кстати оказавшегося рядом, и почему-то с маленьким туристским топориком в руке…

— Бела, Бела, Бела! — звала Нигяр-ханум.

«Сейчас она устроит спектакль, — подумал Афик, — нагонит на мать страха, а потом побежит рассказывать соседям».

Пропуская его, Нигяр брезгливо поморщилась, быстро отодвинулась, чтобы он ее не задел кровью своею, крысиным ядом не испачкал, а потом опять через плечо бросила:

— Бела, ай Бела! Вай Аллах! Звери-Звери!..

— Ничего-ничего… — успокаивала всех Бела-ханум, — самое главное — живой. — А саму трясет всю, глаза за очками мечутся…

Молния на аляске застряла и никак не поддавалась.

Испачканную крысиным ядом куртку снимали через голову. Долго, осторожно.

— Ногу покажи мне, ногу… — просила Бела-ханум.

При матери снимать ботинок Афик не хотел.

— Я сам… я потом… потом…

Но Бела-ханум уже нагнулась, сняла и ботинок, и носок, увидела раздробленную кость, торчавшую рогаткой из большого пальца ноги, не выдержала, ушла в кухню.

А вот Нигяр, та, наоборот, уже опомнившись от первого потрясения, теперь просто кайфовала, разыгрывая из себя фронтовую медсестру. И суетилась, сбивая боками все на своем пути, и отдавала распоряжения «квартиранту», и смачивала ватные тампоны в чайном блюдце с теплой водой, смывала крысиный яд с его лица и протирала одеколоном «У.Д.В.» (от которого Афика теперь тошнило), и даже морщилась за него, когда на ссадины дула: «Фууууу-фууууу-фууууу… щипет, джаник?»

Бела-ханум то убегала в кухню сменить воду и там уж вволю нареветься, то возвращалась, стояла за спиной у сына, поглаживая его голову, говорила:

— Ничего-ничего… Люди плачут — Бог смеется.

Нигяр, в последнее время ставшая истинной мусульманкой, «эсильмусульманкой», так она себя называла, во всем соглашалась с ней:

— Ай, Бела, правду-э говоришь, за Бога гореть буду, печенью его стану…

— Пойду лучше Зулю позову, — сказала мать, — может, она посоветует, что с ногой делать, врач все-таки.

Любовник тети Нигяр следил кисло, как та помогала раздеться. В его по-собачьи преданных глазах под густыми черными бровями без труда угадывалась ревность с тремя жирными вопросительными знаками, ведь теперь оставались только брюки.

Нигяр перехватила его взгляд, устыдила качанием головы, после чего ее очередной «квартиросъемщик» предпочел уйти.

Когда за ним хлопнула дверь на кухню, тетя Нигяр с облегчением вздохнула.

— Давай брюки помогу снять. Они все мокрые, в пятнах каких-то. Что «нет», а то ты в коридор в трусах не выбегаешь… а то я не видела… Давай, джаник, помогу тебе. Давай-давай…

— Не надо, не надо, я сам… Нигяр, не надо.

Все кружилось. Потолок. Голландская печка. Стены в графических листах собственного производства. Окно. Телевизор. Тошнило… Убийственный запах крысиного яда, смешанный с одеколоном «У.Д.В.», преследовал его, душил…

Ставя ногу на пятку, как на пляже, когда песок горячий, он ушел в свою маленькую комнату и закрыл за собой дверь.

— Ц-ц-ц! Звери. Звери. — Нигяр смотрела на закрытую дверь, будто та была прозрачной.

Афик переоделся. Закатал одну штанину. Когда вышел в гостиную, Зуля уже стояла под самой люстрой, облитая светом, с эмалированной миской в руках. Увидела его, сказала:

— Хорошо, что я не на дежурстве.

Осмотрела ногу.

— Открытый перелом пальца, возможно, перелом стопы. Снимок бы сделать. Зря ты переодевался, надо бы сразу в травмпункт… Давай, Афик, вместе сходим. Болит?

— Странный вопрос, не находишь?

— Нахожу.

Зуля достала из миски две ампулы. Сломала головку. Вылила прямо на торчавшую кость, сначала одну ампулу, потом другую.

— Так надо? — спросил он.

— Да. Это новокаин.

— Разве его не колют?

— А чего тебя колоть, если вон — все наружу.

Она попросила у Белы-ханум линейку. Сломала ее пополам, потом еще раз, сказала: «Кость трогать не буду, только снизу закреплю» и подложила под палец обломок линейки. Перебинтовала, после чего уже занялась его лицом.

Только сейчас Агамалиев почувствовал, что освобождается от чего-то очень страшного. Он вдруг отчетливо вспомнил вечер у Зули, первую встречу с Джамилей, как она водила кулоном по губам, как он тогда еще подумал, что между ними ЧТО-ТО будет и он не знает, ЧТО именно, но это не зависит ни от него, ни от нее, а ведь внутренний голос еще подсказывал — не трогай ее, уйди, не твоя женщина. Значит, неправда, что от него ничего не зависело, значит, было право выбора, и он выбрал… другое и испугался ответственности, видно, не дорос, не стал еще мужчиной, и себя подставил и ее.