На круги Хазра - Афанасий Мамедов

— Я же говорила, тебе этого не понять.

Он присел на корточки и медленно приподнял ее платье.

— Афка, Афка, а вдруг он узнает. Я боюсь его…

— Если он узнает, это даже лучше.

— Нет, не лучше. Я за тебя боюсь.

— Перестань. Тоже мне — Таир-убивец…

Но тут раздались Зулины шаги. Он поцеловал ее в холмик под трусиками, опустил платье, поднялся с корточек. Зуля, дойдя до двери, почему-то решила повернуть назад.

— Да, убивец.

— Ну хорошо, хочешь, будем держать связь через Зулю?

— «Держать связь»?! Морзяночник, «СОС» отстучи!

— Я только этим сейчас и занимаюсь.

Джема поцеловала его напоследок скорым, смазанным поцелуем и, мелькая тугими икрами, выпорхнула в темноту двора. А он, постояв немного, вернулся к девочкам, делая вид, что в общем-то ничего такого не произошло, а то, что в действительности случилось, не могло не произойти, но, видимо, скрываемое им настроение передалось и Майе и Зуле.

— Хочу, хочу танго! Танго-Танго-Танго! — Майя уже напевала, уже кружилась, поводила плечами…

Зуля взяла карандаш для подведения глаз, подошла к зеркалу, нарисовала себе усики, какие носят лоты[4] у нас на Шемахинке[5], нашла в шкафу, доставшемся ей по наследству от Рыжего Семки, солидную шляпу, спрятала под нее волосы, надела кожаную куртку Афика, и тут началось!..

Нет, такого он еще здесь, у Зули, не видел.

На Второй Параллельной, 20/67, девочки танцевали настоящее аргентинское танго.

«Юг — он везде Юг», — подумал Агамалиев и почувствовал, как все закипает у него внутри.

Зуля была мужчиной. Зуля вела Майю.

Майя хотела рассмеяться, но лицо Зули было серьезно, мужественно, решительно…

О! как Майя Бабаджанян держала спину, как по-кошачьи пружинист был ее шаг, как ставила она на носок ногу… А потом девочки щека к щеке уходили в кухню (комната была слишком мала для танго), и, когда умолкали скрипки и аккордеон одним отрывистым аккордом противопоставлял суете мира текучесть чувственных ощущений, они вдвоем, одновременно, резко поворачивали головы, начиная новое движение… Раз. Два. Три. И Майя выгибается на Зулиной руке, головой почти касаясь пола. Тянет дерзко ногу. Сгибает ее в колене, затем оплетает Зулины бедра. И глазами так нежно, много-много раз убивает подругу. (Агамалиев оценил — а как же не оценить — породистость Майиных ног. Они не длинные, но очень-очень… а в том месте, где икры набирали крутость, из-за сильной натянутости черные колготки светлели и видны были редкие, прижатые лайкрой волоски). Майя выпрямляется, делает пол-оборота и — они опять уходят в кухню щека к щеке. Агамалиеву казалось, что вот так вот — слепившись неразрывно, они уйдут от него, от всех навсегда.

А когда музыка стихла и от танго, настоящего аргентинского танго остался лишь далекий шорох пластинки, Зуля опустилась перед Майей на одно колено, сняла солидную шляпу и кинула ее к ногам подруги…

У Майи Бабаджанян скривился ротик и потекла тушь с глаз.

Она сразу же стала какой-то маленькой, беззащитной и совсем не похожей на Мирей Матье.

— Это все танго… танго виновато. Не обращайте внимания.

Девочки поблагодарили друг друга за танец отважным (для нашего Города с его патриархальными нравами) поцелуем.

О, в какое возбуждение пришел Афик, почувствовав себя лишним, ненужным…

Петербургская поэтесса в костюме пажа с пониманием смотрела на всех троих.

Время было уже позднее, Афик подумал, что… понял — мешает, и, чтобы не показаться докучным, поднялся с дивана:

— Ладно… Я побежал.

Зуля сняла кожаную куртку. Отдала ему.

А так хотелось, так хотелось, чтобы хоть куртка вместо него осталась. Он уже видел ее, многоглазую, второпях сброшенную на пол!..

С каким удовольствием он бы потом ее носил. Но… Кровь постепенно остывала, исчезло возбуждение, «Юг» Буэнос-Айреса принадлежал теперь исключительно Буэнос-Айресу, а «Юг» Баку…

Старый двор на Второй Параллельной тихо дремал, скупо освещенный луной. Кошки, как миноискатели, осторожно обнюхивали асфальт, кто-то дважды спустил воду в унитазе, шелестели под ветром пришпиленные к бельевым веревкам газетные развороты, скрывающие от досужих взглядов лифчики и трусы разных калибров.

Может, это и правильно, подумал Афик, хоть мы и под одним небом ходим, но зачем мне знать, на сколько килограммов поправилась Нигяр-ханум за последние два-три года.

Как-то вечером, а вернее будет сказать — ночью, просто во дворе наступила эра видеомагнитофонов и время, дворовое время, незаметно соскочило со своей оси — теперь пик соседской активности приходился как раз на середину ночи, пришла Зуля, принесла записку от Джамили.

Афик еще не спал. Только что душ принял. Не так давно он вернулся с работы. Их студия на форсаже заканчивала проект историко-краеведческого музея в городке Казах. Худсовет макет музея одобрил, но с одним условием — студия в ближайшие же дни его доработает.

Джемина записка была вложена в авиаконверт (от морвокзала, весь в огнях, отчаливает паром), мелким аккуратным почерком, совершенно не претерпевшим изменений со школьных времен, было выведено: «Для Афика».

Пока Зуля разговаривала с Белой-ханум, собиравшейся идти на первый этаж к Луневым смотреть по видео какую-то крутую американскую комедию, то ли со Стивеном Мартином, то ли с Биллом Мюрреем в главной роли, Афик ушел в свою маленькую комнату и там вскрыл конверт.

Испугавшись огромного количества восклицательных знаков уже в первой же строке, он решил читать без знаков препинания, как если бы это была телеграмма.

«Афка милый ну не могу я больше так сил моих нет никаких Скоро коньки брошу Сижу ночами одна на кухне и плачу плачу и на работу я иду совсем как делишка[6] Таир звереет следит за мной все отвязнее и отвязнее становится Стоит мне к телефону подойти он уже рядом Нам с тобой обязательно надо будет поговорить встретиться все равно он о нас так или иначе узнает и тебе надо будет что-то решить Вчера он опять пьяный был пусть печень его уже сгорит от водки Я долго не открывала спала а он чуть дверь не вышиб Ворвался по комнатам мечется во все шкафы заглядывает в мусорном ведре даже рылся Я не знала как мне жить так грязно на душе было А потом он сумочку мою перетряхнул и в записухе копался а я как мочалка привокзальная еще перед ним ответ держала а он после всего еще звонил ко всем знакомым и проверял меня А если бы он нашему начальнику отдела позвонил и все узнал о тех трех отгулах Бог наверно спас меня там телефон долго занят был но все равно он меня стукнул не сильно нет нет ты только не волнуйся Джаник Просто было так обидно что я не знала как мне жить и я не вытерпела назвала его помоечником Я очень боюсь его Нам обязательно надо поговорить. (Дальше шла перечеркнутая строчка, но так, что при желании ее вполне можно было прочесть, однако Афик, напуганный словом „надо“ и восприняв этот прием за элементарную женскую хитрость, читать не стал.) Придумай Афка дорогой близкий что нам делать Ты же умный Я больше так не могу у меня сил нет Целую тебя очень очень Он скоро должен уже прийти. (Слова вдруг заспешили, заторопились, налетая друг на дружку.) Все Афка завтра в шесть у бабушки Жду твоя Джамиля

24.02.88 г.»

Письмо было написано два дня тому назад, подумал он, почему Зуля принесла его сегодня? И тут же — встречались-то всего несколько раз (подсчитал, сколько именно, пропуская то свидание, когда у них ничего не вышло по его, Афика, вине), все не как у людей, все на нерве, на изломе, второпях… Что я могу сделать? Что я могу «придумать»? У нее муж, ребенок… Перспектива стать отцом чужого ребенка, Таирова ребенка, честно говоря, совсем не радовала его. Но отступать, бросать ее было бы подлостью. Будь что будет — решил он.

— Что ей передать? — тихо, так, чтобы не слышала мама, спросила Зуля. И почему-то сразу же занервничала.

— Скажи, приеду. — Он не скрывал своего раздражения.

Ему показалось, будто Зуле легче стало, она даже улыбнулась…

С утра он делал все, чтобы не раздражать маму. Убрал свою маленькую комнату, выбросил мусор и заплатил за коммунальные услуги. Сходил на Кемюрчинский базар, купил на талоны килограмм сливочного масла и Большую НАТОвскую курицу… Но этого оказалось мало. Бела-ханум завелась буквально из-за ничего: «Почему, как только ты купаешься, после тебя в ванне потоп?» — и дальше ее уже было не остановить.

— В дверь к чужой жене стучишься. Хищенное вино пьешь. Путь твой темен и глаза беды не узрят. Взвесь душу свою и выпрями путь… — говорила Бела-ханум высоким слогом ветхозаветных пророков, пролонгируя ударные гласные (на третьей полке книжного шкафа стоял лохматый от закладок Коран Стокгольмского издания 1910 года). — Что ты глаза свои вылупил, как байгуш[7]?!