Колдун и Ведьма - Ник Перумов

низ туловища покрыт зелёно-серо-чёрной чешуёй; тонкие аристократические пальцы касаются моей груди, нежно, почти лаская.

— Вижу, что ведом тебе // Наступающий рок неизбежный[2], — чуть нараспев произносит она. Голос у неё низкий и бархатистый. — Храбро на помощь герой // Устремился к рыдающей деве. // Только судьба всемогущая // Жребий иначе метнёт; // Но не страшись, мой герой, // Ибо мучить тебя я не стану. // Жизнь дашь потомкам моим, // И отступишь в Посмертья поля. // Боли не будет, то я // Обещаю, вражды не питая // И не стремясь никого // Зря на мученья обречь……

Да, ламии говорят именно таким образом.

Я собираюсь с духом. Как бы то ни было, я колдун. Уж раз уходишь, то уходи достойно.

— Делай же дело своё, продолжай, порождение Ночи; // Смерть не пугает меня, деву ж минула она…

Ламия улыбается, являя мелкие и очень острые жемчужные зубки за алыми, прекрасно очерченными губами. Встряхивает волосами, чёрная волна падает ей на плечи, водопадом стекает по спине и груди.

— Семя отдав мне своё, // Ты почиешь под звук непогоды…

— Не тяни уже, — срываюсь я, забывая про гекзаметр. — Делай, что должна. Обещала же не мучить!

У ламий осень — брачный период. Увы, мужчин-ламий не бывает, и в качестве отца потомству сгодится любой самец: человек, эльф, гном, даже невысоклик; а вот кобольдами разборчивые ламии брезгуют.

Однако она по-прежнему медлит.

— Взор отчего ты отводишь, // Герой дерзновенный, от взора? // Иль не прекрасны глаза, // Руки и груди мои? // Иль отвратителен хвост, // Что змеиные кольца свивает?

— Прекрасны, прекрасны, только отстань, ламия!

Она вдруг обиженно моргает и насупливает бровки. Наверное, это было бы даже смешно, не лежи я парализованный на столе, чтобы потом «отдать семя», а ещё потом, после того, как ламия отложит яйцо — одно-единственное, — в течение всей зимы, пока чудовище спит, служить пищей вылупившемуся змеёнышу. Новорождённые ламии — змеи змеями, человеческий торс появляется у них много позднее. И только если они питаются человеческой плотью.

Я старательно думаю об этом, потому что мне сейчас нужна вся ярость, на какую я только способен. Ламия оказалась любительницей поговорить (может, молодая?), а время-то идёт...

Ламия вдруг резко нагибается, губы её прижимаются к моим, огромные фиалковые глаза оказываются близко-близко. Миг спустя она отрывается от меня, глядит в упор, глазищи расширяются ещё больше.

— Сердце даровано ламии // Роком, седым и жестоким, // Сердце б хотело любить — // Но не полюбят в ответ... — слышу я быстрый шёпот.

Да. Это было жестоко.

— Трудно любить, коль за ласки // Мужчинам ты смерть лишь даруешь.

Ламия вздрагивает.

— Жарки объятья мои, сладки нежные губы, // Жаждет и лоно любви … — продолжает она шептать. — Горек мой жребий, герой, // Злая природа моя мне велит здесь творить злодеянья. // Лучше бы просто тебя было б дано мне обнять, // Лучше б ты обнял меня, чтоб к вершинам любви-наслажденья // Вместе взлетели бы мы...

— Ламия… скажи хоть, как тебя зовут? Если уж я должен стать… отцом следующей из вашего рода, то, по крайней мере, в Посмертии буду помнить...

— Имя Талессис мне мать // Даровала; так помни об этом! // Даже в Посмертье меня сможешь теперь ты позвать. // Тенью явившись к тебе, подарю тебе радость без страха... — Ламия вновь припадает губами к моим губам, и на сей раз поцелуй длится куда дольше. Голова у меня начинает кружиться, и это плохо — потому что как раз сейчас я ощущаю, как оживают пальцы на правой руке.

Ноготь проводит первую черту на столешницы. Хорошо, что дерево мягко.

Вторая черта наискось перечёркивает первую.

Однако и ламия времени зря не теряет.

Серая хламида соскальзывает с белых плеч, чёрный поток волос разливается по белоснежной коже, а руки ламии очень ловко расправляются с моим поясом.

Ноготь чертит третью линию.

Мне надо её задержать!

— Талессис... Тали… послушай… Чем я могу выкупить свою жизнь? Хочешь, я буду приходить к тебе? Не как к врагу, вовсе нет. Ты разве враг?

Брови страдальчески изломились.

— Зла я немало творю по веленью могучего Рока, // Проклят от века мой род и, до исхода времён, // Враг я тебе, о герой дерзновенный…

— Ну, хорошо, пусть сейчас враг. Но у нас, людей, даже злейшие враги могут помириться. Разве ты не хочешь...

— Роду людскому я враг. Оттого-то охотники рыщут, // Племя моё до конца всё норовят извести. // Много нас гибнет, и долг мой — осенью род наш продолжить.

Новый поцелуй. Ламия неведомо как взбирается на стол, хламида падает на пол, и я ощущаю, как её ловкие и ласковые пальчики добиваются моего ответа.

Талессис улыбается. Нежно проводит язычком (нормальным человеческим, а не раздвоенным змеиным, как можно было б подумать) мне по уху.

А потом вдруг она оказывается сверху, руки её жадно шарят по моему телу, сознание моё мутится под взглядом этих фиолетовых огромных глаз.

Бри… счастье, что ты этого не видишь...

Но правая рука моя оживает, пальцы чертят всё увереннее. Черта, черта, полукруг, треугольник, самые простые формы; мне бы только перебить наложенный ламией паралич...

Ламия прикрывает глаза, начинает двигаться на мне, нанизывает себя на меня, запрокидывает голову, чудные фиалковые глаза призакрываются, с губ срывается стон.

Фигура почти готова. Почти. Держись, приятель, держись! Пока она тебя не заставила кончить — ты будешь жить.

— А ну, — раздаётся вдруг негодующий голос Бри, — ты, змеюка, быстро оставила моего Ивана в покое!

Свист, что-то с шипением рассекает воздух, и ламия, коротко вскрикнув, заваливается набок.

Я, насколько могу, поворачиваю голову, в глазах по-прежнему плавает туман; Бри с видом огненной фурии: рыжие волосы клубятся, точно пламя, раздуваемое ветром, какого здесь, в пещере, нет и быть не может; помело наперевес, между прутьями скачут крошечные искорки молний.

Ведьма в последнем градусе боевого безумия.

Но и ламия не лыком шита, у этого племени своя магия; Талессис уже оправилась, и я ощущаю упругий удар, словно в виски толкнулась волна сжатого воздуха.

Бри отбрасывает, она гнётся под напором незримой силы, а ламия уже наступает, и в руках у неё — две кривые сабли, которыми она очень умело фланкирует, крутя вокруг себя настоящую мельницу.

— Я тебя, стерва!.. — выпаливает Бри и добавляет