«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана - Бахман Ингеборг

Я бы хотел кое о чем рассказать, что-то сообщить — это, видимо, самая отчетливая моя потребность. В Лондоне: умиротворение, домашний уют, сады и книги, время от времени — прогулки по городу. Встреч никаких, кроме разве что встречи с Эрихом Фридом[27] — освежающей, вернувшей мне жизнь благодаря его сердечности и теплоте. У него, бесспорно, ярко выраженное, сильное поэтическое дарование. Из других представителей «интеллектуальной Вены» я видел только Ханса Флеша[28], которого Э. Ф. — в тот вечер, когда я читал у него стихи, — пригласил к себе. С Хильдой Шпиль[29] я, к сожалению, не повидался, она в тот момент была еще в Австрии. Я оставил у Эриха Фрида рукопись[30], и несколько дней назад, очевидно, она наконец попала к госпоже Шпиль. (Как я мог заключить по нескольким строчкам ее письма.)

Трудная встреча с Парижем: поиски комнаты и людей — и то и другое разочаровывает. Болтливые одиночества, растаявший снежный ландшафт, приватные тайны, нашептываемые всем и каждому. Короче, увеселительная игра с мрачными материями — поставленная, разумеется, на службу литературе. Иногда стихотворение кажется маской, существующей лишь потому, что другие порой нуждаются в какой-то штуковине, за которой они могут спрятать свою нежно любимую повседневную рожу.

Однако хватит ругаться — наша Земля не станет от этого круглее, а в Париже и этой осенью во второй раз цветут каштаны[31].

Дорогая Инга, я должен поблагодарить тебя и Клауса за публикацию двух моих стихотворений в «Ворт унд Вархайт»[32][34]: может, они и таким путем доберутся до чьих-нибудь ушей, которые не законопачены наглухо. Тебя наверняка порадует, что теперь и берлинский журнал «Дас Лот»[35] принял несколько моих стихотворений; они будут напечатаны в ближайшем, февральском, номере. Кроме того, кое-что из моего вот-вот должны перевести на шведский. Надеюсь, когда-нибудь переведут и на немецкий.

Видишь? Я еще держусь, обхожу окрестные дома, бегаю по пятам за самим собой… Знать бы мне только взаправду, который час пробил! Но взаправду ли он лежал перед моей дверью — тот камень, который я пытаюсь отвалить? Ах, слово приходит только по воздуху и приходит — я опять этого боюсь — во сне.

Не знаю, Инга, показывал ли тебе Клаус те два стихотворения, которые я ему послал в последний раз. Но вот одно новое, «последнее», — надеюсь, не самое последнее. (Боже, не будь таким скаредным на слова!)

А ты, Инга? Ты работаешь? Расскажешь мне немного об этом, да? И о своих планах? Я замучил себя угрызениями совести, потому что в письме из Леваллуа[36] отговаривал тебя от запланированного путешествия через океан — беру свои слова обратно, мое суждение было тогда очень поверхностным.

Давай мне знать обо всем, о чем можно сообщить, и сверх того посылай иногда какое-нибудь тихое слово — из тех, которые всплывают, когда человек одинок и может говорить только с далями. Я тоже буду так делать.

Что легче легкого в такой час!

Пауль.

Приложение. Стихотворение «Вода и огонь».

Вода и огонь Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал, и вырвалось пламя оттуда,                         и мерку на платье сняло тебе, платье невесты: Ясная ночь, ясная ночь, что придумала нам сердца, ясная ночь! И за морем светит далёко, и будит лу́ны в проливе Зунд                                      и кладет их на пенящиеся столы, омывая от времени: мертвое, стань живым,         серебро, миской и плошкой стань, словно ракушки! Стол бушует, волнуется, час за часом, ветер наполнил бокалы, море катит нам пищу: блуждающий глаз, грозо́вое ухо, рыбу, змею — Стол бушует, волнуется, ночь за ночью, надо мной проплывают знамена народов, рядом к суше гребет люд на гробах, подо мной все небеснеет и звезди́тся,                                      как до́ма в Иванов день! И я гляжу на тебя, объятую пламенем солнца: вспомни время,                         когда ночь вместе с нами на гору взбиралась, вспомни то время, вспомни, что был я тем, что я есмь: мастер темниц и башен, дуновение в тисах, пирующий в море, слово, к которому ты упадешь, догорев[37].

26. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 10 ноября 1951 года

Милый Пауль!

Твое письмо так обрадовало меня, ты и представить себе не можешь, я даже спрашиваю себя, был ли ты мне когда-либо более близок, чем в эти дни, — потому что ты, впервые в своих письмах, на самом деле пришел ко мне. Не пойми неправильно мою радость, ведь я почувствовала, как много горечи в твоих словах, — меня лишь радует, что ты в состоянии написать мне об этом.

Понимаю тебя, чувствую вместе с тобой, потому что нахожу в твоем письме подтверждение тому, что мне подсказывает собственное чувство. Ничтожность стремлений — а есть ли они вообще? — у окружающих нас людей, культурная жизнь, в которой я теперь тоже участвую, вся эта отвратительная суета, глупая и надменная болтовня, выставление себя напоказ, ходульная актуальность — все это день ото дня становится для меня более и более чуждым, я завязла в этом, и поэтому все вокруг выглядят в моих глазах как оживленный хоровод призраков.

Не знаю, чувствуешь ли ты, что у меня никого нет кроме тебя, кто бы укрепил мою веру в Иное, что мои мысли постоянно стремятся к тебе, не только к самому любимому человеку, который у меня есть, но и к тому, кто, будучи сам в безвыходном положении, удерживает позицию, которую мы вместе заняли.

Сначала я хочу ответить тебе: я рада публикации твоих стихотворений; тебе в самом деле не надо благодарить меня за «Слово и истину» — да, тебе вообще не надо меня благодарить ни за что и никогда, ведь в такие мгновения меня сильнее тяготит вина по отношению к тебе, я ее глубоко ощущаю, хотя и не могу точно определить, в чем ее суть. Было бы прекрасно, если бы ты установил контакт с Хильдой де Мендельсон[38]; я ее очень люблю и до определенной степени ценю. — А теперь я хочу немного рассказать о себе, мой рассказ будет совсем банальным, но поверь мне, что мои мысли и дела не полностью исчерпываются тем, чем я занята вовне.

Тебе уже известно, что меня приняли на радиостанцию «Красный-белый-красный»[39] в качестве «Script Writer Editor»[40]; я сижу в комнате, где еще два сотрудника и две секретарши; я и эти двое сотрудников обрабатываем театральные пьесы для радио; кроме того, я должна время от времени сама писать радиопьесы[41], еженедельно готовить рецензии на фильмы, читать и оценивать неимоверное количество рукописей, в массе своей очень плохих. То, чем я занимаюсь, не всегда плохо, для Австрии даже довольно рискованно то, что мы предлагаем нашим слушателям — от Элиота до Ануя, — однако мы, как ни странно, даже имеем успех. Ты, возможно, не одобришь того, что я столь ужасающе «прилежна», я добилась определенного успеха и смогла обеспечить себе очень хорошее положение за короткое время, и, хотя моя работа меня во многих отношениях не удовлетворяет, я делаю ее с удовольствием и радуюсь тому, что могу работать. Я решила для себя — хотя не знаю, удастся ли это осуществить, — что останусь здесь на год, а потом уеду в Германию, перейду на немецкую радиостанцию — если я когда-нибудь полностью освою ремесло. Я случайно попала на радио, и до сих пор мне не приходило в голову сделать эту работу своей профессией, но теперь, когда я вижу, что мне дается шанс — причем не самый худший, если вспомнить, что нынче очень трудно овладеть сколько-нибудь приличной профессией, — я почти готова его использовать. Хочу спросить тебя, как ты к этому относишься, поскольку, строя такие планы, я думаю — пусть тебе это и покажется странным — о «нас».