«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана - Бахман Ингеборг

Прошел долгий год, год, в который тебе наверняка довелось столкнуться со многим. Но ты мне не говоришь, насколько далеко за чертой этого года остались наши с тобой май и июнь.

Насколько далека или близка мне ты, Ингеборг? Скажи, чтобы я знал, закрываешь ли ты глаза — сейчас, когда я тебя целую.

Пауль.

10. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 24 нояб. 1949 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Уже ноябрь. Письмо, которое я написала в августе, по-прежнему не отправлено — все так печально. Ты, должно быть, дожидался его. Примешь ли ты его сегодня?

Я чувствую, что говорю слишком мало, чувствую, что не могу тебе помочь. Мне бы надо приехать, посмотреть на тебя, извлечь тебя наружу, поцеловать и крепко держать, чтобы ты не ускользнул. Прошу, верь, что я однажды приеду и верну тебя. Я со страхом наблюдаю, как тебя уносит в огромное море, но я построю корабль и верну тебя, пропавшего, домой. Только ты сам помоги мне в этом и не усложняй мою задачу. Время и много чего еще — против нас, но мы не позволим ему разрушить то, что хотим спасти из его потока.

Напиши мне поскорее, прошу, и напиши, нужны ли тебе мои слова, примешь ли ты мою нежность и любовь, можно ли тебе чем-то помочь, тянешься ли ты еще ко мне и укрываешь ли меня темным покрывалом тяжелого сна, в котором я хочу просиять светом.

Попытайся же, напиши, задай мне вопрос, освободись от всего, что тебя гнетет!

Я вся с тобой.

Твоя Ингеборг.

Вена, 25 августа 1949 года

Любимый мой!

Письмо это дается мне с трудом. Прошел целый год — ни вопросов, ни ответов, лишь редкие, но очень нежные приветы от тебя, совсем немногословные попытки поговорить, из которых по сию пору ничего не вышло. Помнишь ли ты еще наши первые разговоры по телефону? Как это было трудно: мне всегда словно воздуха не хватало — ощущение, похожее на то, что сопровождало до сих пор нашу переписку. Не знаю, чувствуешь ли ты то же самое, но позволю себе предположить, что да.

Твое молчание наверняка было иного рода, чем мое. Я прекрасно понимаю, что мы сейчас не станем говорить о тебе и о причинах, которые у тебя были. Они для меня важны, и таковыми останутся, но если что-то и будет положено на чашу весов, то там не окажется ничего, касающегося тебя. Для меня ты — это ты, для меня ты ни в чем не «виноват». Ты можешь не говорить ни слова, но я радуюсь даже самой малости. Со мной все иначе. Я — более простой человек из нас двоих, и все же мне придется объяснить себя, потому что тебе это трудно понять.

Мое молчание прежде всего означает, что я хотела сохранить те недели такими, какими они были; мне хотелось только одного — чтобы время от времени от тебя приходила открытка, подтверждающая, что все это мне не приснилось, что все было действительно так, как было. Я любила тебя, ничуть не меняясь, на той стороне, что была «там, за каштанами»[19].

А потом наступила нынешняя весна, и все изменилось, усилилось, устремилось к тебе, вырвалось из-под стеклянного колпака, которым я все укрыла. Я строила планы, я хотела в Париж, хотела вновь увидеть тебя, хотя не могу сказать для чего и зачем. Я сама не знаю, почему и для чего хочу тебя. И очень этому рада. В иных случаях я это знаю слишком точно.

В этом году у меня много чего было, я продвинулась вперед, я много работала, я закончила несколько первых своих вещей, с большими сомнениями, трудностями и надеждами.

Помнишь ли еще, как ты всегда немножко досадовал по поводу моей прямоты и открытости в некоторых вещах? Не знаю, что тебе сейчас захочется знать, а что — нет, но ты наверняка можешь предположить, что после тебя у меня были другие мужчины. Твое тогдашнее пожелание на сей счет я выполнила; я тебе об этом еще не говорила.

Но ни разу не возникло прочных отношений, я нигде долго не задерживаюсь, я стала еще беспокойней, чем прежде, и не хочу и не могу никому ничего обещать. Ты спрашиваешь, как далеко теперь отодвинулись наш май, наш июнь — ни на один день не отодвинулись, любимый мой! Тот май и тот июнь для меня — это сегодняшний вечер, или завтрашний день, и так будет еще много лет.

Ты с такой горечью пишешь, как странно я себя вела, когда стояла перед выбором — Париж или Америка. Я слишком хорошо тебя понимаю, и мне теперь тоже очень больно, оттого что ты это так воспринял. Все, что бы я на это сейчас ни ответила, будет неправдой. Быть может, я просто хотела узнать, значу ли я еще что-нибудь для тебя — не обдуманно, а скорее бессознательно. Я делала выбор не между тобой и Америкой, а хотела выбрать что-то в стороне от нас обоих. А еще мне трудно тебе объяснить, насколько часто планы меняются со дня на день. Сегодня речь может идти о стипендиях, на которые завтра уже не придется рассчитывать, потому что заявку надо подать до определенного срока, к которому не успеваешь, а потом не хватает нужных справок, которые не успел собрать. Сегодня у меня на руках две письменные рекомендации, одна на стипендию в Лондон, другая — в Париж, но я не могу с уверенностью сказать, что в результате выйдет, и подаю обе заявки без определенных мыслей, надеясь только, что какую-нибудь из них когда-нибудь удовлетворят. Кроме того, меня тут приглашают частным образом съездить в Париж. Я уверена, что когда-нибудь это получится, ведь один раз поездка чуть было не состоялась. В данный момент главное препятствие — я сама, поскольку история с квалификационными экзаменами по диссертации[20] настолько затягивается, что я такого и предположить не могла.

Из моих объяснений ты сделаешь вывод, что я очень далека от тебя. Скажу тебе одно, каким бы невероятным это ни казалось мне самой: я тебе очень близка.

Прекрасна любовь, в которой я живу с тобой, и только из-за того, что я боюсь сказать слишком много, я не говорю: она — самое прекрасное, что только может быть.

Пауль, я хочу взять в ладони твою бедную красивую голову, встряхнуть ее и убедить тебя в том, что уже сказала очень многое, слишком многое для меня, ведь ты еще должен помнить, как трудно мне находить подходящие слова. Очень хочу, чтобы ты прочитал в строчках моего письма и то, что спрятано между строк.

13. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 7 сентября 1950 года

Моя дорогая Ингеборг!

Вот письмо, в котором госпожа д-р Розенберг[21] приглашает тебя в Париж: надеюсь, этого будет достаточно для получения французской визы. Пожалуйста, сразу предприми необходимые шаги и дай мне знать, все ли идет нормально. Не упускай эту возможность, Ингеборг: если ты в самом деле хочешь в Париж, то лучше всего приезжай прямо сейчас. У тебя не возникнет забот в связи с твоим пребыванием здесь, ни в каком отношении. Я рад, что ты приедешь, и ты, возможно, уже сейчас была бы здесь, если бы вовремя ответила на письмо Нани. Надеюсь, консульство не отложит выдачу визы надолго, но, в любом случае, тебе придется этим заняться. Клаус, который знает французские порядки, вероятно, сможет тебе что-то посоветовать.

Как я понял из устного, а теперь и письменного сообщения Нани[22], у тебя, Ингеборг, были неприятности. Мне очень жаль. Но я уверен, Париж тебя от таких неприятностей избавит: именно от таких. И, может, я сумею ему в этом немножко помочь. Видишь ли, мне пришлось долго бороться, прежде чем Париж меня по-настоящему принял и причислил к «своим». Ты не будешь так одинока, как я, не будешь жить в такой изоляции и отверженности, в какой жил я. Потому что первое право, которое человек себе здесь отвоевывает, — защищать своих друзей от всего, чему сам он — беззащитный, ничего толком не понимая — так долго противостоял.

Клаус и Нани расскажут тебе, какой красивый Париж; я же буду рад присутствовать рядом, когда ты увидишь это своими глазами.