Пятая камера - Н Ляшко

В глубине двора всхлипывает звонок. Надзиратели топают в коридорах и ключами стучат в двери.

- Поднимайсь! Поднимайсь!

Арестанты выстраиваются на середине камеры, а после проверки спешат на коридор и гремят умывальниками.

От слабости и злых сонных голосов к горлу Кривого подкатывает удушье, в виски стучит. Оп бредет в угол, садится на пол и прижимается к стене.

- Ты, Яков, на меня не серчай, - говорит ему Клочков.

- Я ничего... скорей бы уж... Тошно мине...

- А ты съешь хлеба с сольцой да чаю выпей.

- Нет, не стану я, лучше поговею. Ты возьми мой хлеб себе. Крал я, это ты верно, а какой я арестант? Помру тут, как грек помер.

Кривой старается не глядеть на пьющих тай арестантов.

- Эй! Кому на суд?

Кривой вскакивает на сомлевшие ноги, крестится и суеверно бормочет:

- Дай бог не оправдаться.

- Кривой, что получишь от судьев, привяжи к хвосту коня, а то сам не донесешь!

Кривой на ходу горбится, за воротами тюрьмы видит свои сани, лошаденку и неловко, как чужой, кланяется жене.

- Не отставай, не отставай!

Под ногами скрипит облитый светом мглистого солнца снег. В глазу мигает.

XIII

В суде Кривой ерзает по полу ногами и отвешивает столам поклон. Руки и нижняя челюсть его дрожат, над пустой глазницей бьется жилка. Он боится потерять нить мыслей, не сводит с судей мигающего глаза и бормочет:

- Не брал я, вот истинный бог... куда я в такое дело годен? Старый, вы поглядите только...

Сердце его то скачет, то останавливается и нудно ноет.

Он не узнает свидетелей, водит из стороны в сторону головой, садится и, понуждаемый шопотом конвойного, встает.

Судьи как будто поддакивают ему, но он не верит им, до боли дёргает себя за бороду и ждет самого страшного:

кто-то из судей вот-вот встанет, заговорит о нем, а потом крикнет:

"Четыре года арестантских рот!"

Судьи шевелятся и встают. "Ой, сейчас". Кривой еще раз захлебывается Кузькиной молитвой, тянется к упавшей на пол шапчонке и видит пустые столы. Зеленое сукно сливается с красными и голубыми пятнами большого царского портрета. У пустой глазницы жилка уже не бьется, а скачет и больно дергает что-то в голове. "Ой, что это?" Далеко, кажется за стеной, дребезжит звонок.

- Суд идет!

Стена шарахается от Кривого и шипит:

Ш-ш-ш...

В глазу все сливается-на зеленое сукно ползет белое, черное, мутное.

- Встань, старик.

Кривой вскакивает, кланяется и отчетливо видит: из-за столов все глядят на него.

Судья о цепью на шее читает что-то и садится. Шашки конвойных падают в ножны:

- Жж-ик! - и наступает страшная тишина.

- Выходи сюда.

- Что? Не виноват я! не виноват! - кричит Кривой.

- Да оправдали тебя...

Кривой растерянно глядит на конвойных, настороженно идет между ними и отдается радости только в тюрьме, после слов старшего надзирателя:

- Ну, марш за вещами!

В камере Кривой с разбегу валится Кузьке в ноги:

- Спасибо, век не забуду, заместо сына поминать стану.

- Пошел к ляду! - ногой отталкивает его Кузька. - Ну, чего таращишь глаз? Рад, что оправдали? Начнешь теперь писание читать, молиться? У-у, гад!

- Да что ты, я... я... господи, я медку тебе привезу...

- И так сладко... отойди, а то последние зубы выбкю!

Злоба Кузьки озадачивает Кривого. Он встает с колен, хватает с нар свою сумку и кланяется во все стороны:

- Прощайте, братцы. Дай бог счастья. К святкам гостинца привезу.

- Заблудишься-метелица будет. Лети!

В цейхгаузе Кривой лихорадочно переодевается, благодарит за что-то начальника и надзирателей, на последнем обыске сам выворачивает свои карманы, за воротами бестолково целует жену, а та сквозь слезы шепчет:

- Отпустили таки, слава тебе боже...

- Пустили... едем, пропади они...

- Едем, а то еще вздумают чего, опять посадят...

- Не-эт уж, неэ-ет! - храбрится Кривой. - Конец, больше я не ответчик им, не вор...

- Бросишь? Ну, слава тебе, господи...

- Чего крестишься? Рада, что кидаю? Дождалась своего?

- Да уж спокой бы. Садись, умаялся.

- Сама садись. А что на суде плакал я, так ты на это не гляди. Их без слез не прошибешь. Сдавили, коршуны.

Кривой снимает с морды лошади сумку с резаной соломой и гладит ее:

- Соскучилась? Шевелись, вывози...

Голос его дрожит. Он дергает вожжи, впрыгивает в санц и машет кнутом:

- Ну, ну, но-о!

Студеный воздух пропитывается запахом потревоженного в санях сена. Кривой пьянеет в нем, хочет сказать жене шутку, но в глаз ему наискось бросается удаляющаяся тюрьма, и он грозит ей кнутовищем:

- Ишь, дьяволица какая, провались ты! Но-о!

Ему и весело, и больно, и горько: теперь ему осталось только вспоминать о молодости, о дерзости и до гроба покорно нести свое битое, ноющее, старое тело.

1915-1925 гг.