Пятая камера - Н Ляшко

Пять лет каторги!

Кривой в сотый раз вынимает из кармана обвинительный акт, водит глазом по камере и идет к Узколобу:

- Почитай, ради бога.

- Читали уже, надоело.

- Да темный я, видишь. В голову никак не возьму.

Что тебе стоит?

- Ну, ладно, только вникай ухом, а не пятками.

Кривой вытягивается и жадно ловит слова. По акту выходит, что он закоренелый конокрад. "И как написано, чтоб ему руки поотсыхали". Кривой мотает головой и шепчет:

- Как по-твоему?

- Не сорвешься, крючок хороший.

- Засудят?

- И головы не морочь себе: иди за готовым.

Кривой прячет обвинительный акт и ищет глазом Кузьку: "Беспременно к нему подаваться. Куда больше?"

- Что, неохота сидеть? Любил коней, люби и тюрьму.

- А ты любишь?

- Я что? Горько, ну, а я покажу себя, раз они со мной так. Свидетелям этим, я им волью по первое число. Жена сама довела меня, а они брехать. Она святая, по-ихаему, а я прямо зверюга. Я к ней вот как, а она все на сторону.

И уходить не уходит, и жить не живет. Колобродит, как козел в огороде. Лоб мой, видишь, ей не хорош, вроде я его сам выдумал. Прет по ему волос, а я что? Она ведет свои шуры эти, амуры, я и нодглядел. Вот, а теперь я решенный: так-так, а не так, задам стрекоча и явлюсь. До конца уж пойду, потому, что я такое? Кому я нужен?

- Твое дело молодое, поживешь еще, - утешает Кривой.

- Годов у меня не куча, правда, - соглашается Узколоб, - а только, знаешь, навряд ли жить буду, кипит у меня от обиды. Пропаду я...

Кривой заглядывает Узколобу в глаза, думает: "Испортили человека", - и идет к Кузьке. Тот чинит бушлат

и поет:

Позарастали

Стежки-дорожки,

Где наступали

Милого-о ножки...

- Чего делаешь? - спрашивает Кривой.

- Сено кошу.

- М-м...

- Иная корова лучше тебя мычит.

- Привычка у мине такая, сызмалетотва я так,

- Ну, и отчаливай...

Поза-араста-али-и

Мохом, тра-аво-ою,

Где мы гуляли,

Милый, с тобою.

- Да мине б это... поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно...

- Перекрестись, долго подъезжать будешь?

- Мине б молитву. Целых пять рублей дам.

- Я не торговка.

- Кузька, валяй, игра будет! - говорит Лотошник.

- Семь дашь? - выпрямляется Кузька.

Кривой тянется к простреленному уху.

- Ну, хочешь? - торопит его Кузька.

- Да вить, как ослобонят ежели, так и больше дам.

- Э-э, хитрый какой! Ты со страху забудешь молитву, а я при чем?

- Ну, ладно, только по совести.

- А то как же? Эх, ты, старый драбадан!

Кузька ударяет Кривого по плечу и вскакивает:

- Ну, игроки, подваливай!

XI

- Смирно! Приготовь билеты!

Арестанты выстраиваются в шеренгу, разворачивают тюремные билеты и держат их перед собой. В камеру входят прокурор, начальник тюрьмы и ватага надзирателей.

Прокурор на ходу заглядывает в билеты и цедит:

- Заявления есть?

- Судили вот меня, - бормочет Клочков.

- Судили? Ну, и что же?

- Неправильность, обида...

- Надо было во-время обжаловать приговор.

- Чего жаловаться, раз не по закону?

- Судят только по закону.

- Где уж: взяли вот, заперли-и все.

Прокурор пожимает плечами:

- А что же еще?

- Дело б какое...

- Вот в арестантские роты отправим тебя, - улыбается начальник тюрьмы, - там тебе дадут дело. У нас дела нет.

- Да ведь народ портится, вот этак сидевши.

- Ты, старик, о себе заботься.

Дверь захлопывается.

- Ты, Клочков, ловко хотел загнуть ему, - раздумчиво говорит Кузька. Башка у тебя варит, только слабо ты говоришь. С ними надо лаять: трах-тарарах, чорт на горах! В уши чтоб ему, в уши. А ти: э-э, мэ-э, как теленок.

Я сказал бы ему, да надоело в карцере сидеть. Еще спрашивает: "А что же еще?"

- В царстве небесном, выходит, сидим. Нет, ты стой.

Взяли меня, ты садишь, так суди толком. Не корми меуя арестантскою ротой, раз закон при тебе. Я, может, лучше тебя, а ты меня вроде навоза топчешь...

- Стойте, а какой -вам тюрьмы надо? - удивляется

Кузька.

- Издевки чтоб не было, чтоб при деле человек был...

- Дальше?

- Чего дальше? Да обнеси оградою землю сколько там верст, чего ее жалеть-то? Поле чтоб, сады, все чтоб, всякое майстерство. Превзойти чтоб можно было...

- Во-о, правильно! А тут нудят тебя...

- А еще что?

- И еще. Попал кто, с кем не бывает, сейчас сказать ему все, перевернуть его. Есть такие люди, что словами все с человеком могут сделать. Взвоешь, как скажут...

- Вот, и правильность чтоб. Человека к делу приспособлять и не рычать на него, как на собаку...

- Не тюрьму, выходит, вам надо, а училище?

- А что ж? Вник бы во что человек, понятие взял...

- А как он понятия не захочет?

- Эва сказанул! Что он, враг себе?

Кузька тяжело вздыхает и машет рукой:

- Не враг, а только не будет этого! Видал, какой он, прокурор-то? Духами от него прет. По тюрьме с фасоном ходит, неправильность ищет, а как по правде, так ему наплевать на нас, хоть и живет он нами. Не будет нас, что он такое? Окурочник несчастный...

XII

Кривой покачивается и твердит заученную Кузькину молитву:

- "Лягу я, раб божий Яков, помолясь, встану благословясь, свежей росой умываюсь, престольным полотенцем утираюсь. Выйду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, к морю-окияну..."

По телу разливается слабость, в глазу рябит, но язык шевелится:

- "На море-окияне, на острове буяне белоручьевои камень лежит, а на камени том престол господний. Божья матерь со всей силой небесной велит мне, рабу божьему Якову, белого воску взять, как в путь сбираться, або в суд итти, або к князьям-боярам, або к православным хрестьянам... хрестьянам..."

Кривой запинается и холодеет: другим Кузька дает молитвы против суда, а сам получил четыре года арестантских рот, - но ему тут же вспоминается случай с Обрубком, и слова вновь толпятся на язык:

- На чем это я? На "хрестьянам"... "Становлюсь я на медную землю, закрываюсь чугунной крышкой и девятью дверями, запираюсь десятью замками, отсылаю ключи кит-рыбе. Никто не найдет, никто не возьмет. Тот найдет, кто окиян-море перейдет, песок пересчитает. Найти найдет, а взять не возьмет: встречь ему два колдуна, два еретика, две колдуницы, две еретицы-от всего защита: от черной немочи, от пречудной девицы, тоски и судейской напасти. Аминь".

Всю ночь Кривой то и дело вскакивает, прислушивается и глядит на лампу. Арестанты спят тревожно: одного заковывают во сне, другого ведут на суд, третьего душит похожими на свечки пальцами покойный грек.

Стучат зубы, вскидываются головы, блуждают глаза...

"А как осудят, что тогда?" Кривой бесшумно сползает с нар, тянется к иконе, глаза которой кто-то выковырял гвоздем, падает на колени и по-простецки доказывает богу, как тяжело ему в тюрьме, как мало у него сил, как жалеет он, что пошел на последнюю кражу.