Визгины и другие - Виктор Визгин

20 сентября 1971 г. он покончил с собой. Мама вызвала меня тогда телеграммой из подмосковного совхоза под Зарайском, где я находился на уборке картошки по разнарядке Института истории естествознания и техники АН СССР, в который как раз в том же году перешел из МГУ. Мама плакала, была безутешна. Ее боль щемила нам сердце. Красивый, яркий, остроумный, добрый человек, дядя Петя любил жену и дочь, но они от него внутренне отдалялись. Мама в случившемся винила отчасти тетю Лину. Когда Наташа выходила замуж, а дядя Петя хотел ее поздравить, то тетя Лина не пустила его домой, потому что он был «навеселе». Ее тоже, наверное, можно понять. И не мне судить об этом. Знаю только одно – после того, что случилось, мы с тетей Линой и Наташей больше совершенно не знались, все отношения оказались порванными. Они нам больше не звонили, и с тех пор мы их ни разу не видели.

Памятное событие ХХ съезда и обнародованных на нем разоблачений «культа личности» навсегда осталось у меня в памяти связанным с дядей Петей. Он передавал нам, семье военнослужащего, то, что вихрем носилось в среде московской интеллигенции, в университете. А носились, передавались и прокручивались прежде всего потрясающие воображение разоблачения высшей государственной власти страны. Помню, особенно живописал дядя Петя любострастные экскурсии Лаврентия Берии по московским улицам, когда в уличной толпе он выбирал «наложниц» для своего «гарема». Споры дяди Пети с отцом велись тогда до хрипоты. Дядя Петя был увлечен возникшим в те годы реформистским уклоном, предвосхищавшим будущий «еврокоммунизм». А наш отец никогда ревизионистом не был и быть им, на мой взгляд, не мог. Был он убежденным, правоверным коммунистом старой закалки. Брат, правда, считает, что папа, подобно многим партийцам, принявшим антисталинистскую линию ХХ съезда, вполне мог «колебаться» вместе с линией партии, то есть послушно следовать за высшей партийно-государственной властью, не вникая в содержание поворотов в ее политике. К этому аргументу, на мой взгляд, следует прислушаться – действительно, папа, возможно, был скорее убежденным государственником, чем идеологом-коммунистом. Но все дело в том, что оба эти момента в его ментальном хозяйстве были тесно взаимосвязаны и отделить одно от другого вряд ли возможно.

Новые веяния в обществе ставили и меня, ученика 9-го класса, перед ситуацией интенсификации своего политического мышления. Я не был ни коммунистом, ни антикоммунистом. Прислушиваясь к разноголосице оценок и убеждений, впитывал разнообразие мнений и привыкал к его неотменимости и естественности. В конце концов, не политика с ее «убеждениями», а творчество с его «эстетикой» – вот что действительно увлекало меня.

Младшая мамина сестра, Антонина, родилась, как можно предположить, в 1913 г. Была она, говорила мама, красавицей. Сохранилась фотография, где Тоня сидит, поджав ноги, в ряду своих школьных сверстников. Густые темно-русые волосы, прямой взгляд как бы несколько исподлобья (похоже на выражение глаз нашей бабушки). В 1929 г., на шестнадцатом году жизни, Тоня умерла от цереброспинального энцефалита, который передается укусами клещей.

Наши родители

Бирюковско-федоровский союз привел к тому, что на его «стволе» возникла новая веточка – Екатерина Михайловна Федорова, наша мама. Родилась она 24 ноября 1909 г. в деревне Печищи, о которой уже много говорилось. Я могу сейчас лишь мозаически обозначить отдельные моменты жизни мамы. Охватить ее жизнь единым взглядом я не в состоянии уже только по той причине, что не в силах оторвать ее жизнь от своей – ее жизнь продолжается в нас, ее детях, и в наших детях, в ее внуках и правнуках. И это не банальные пустые слова, а сама реальность жизни. Вычленить отдельное, совершенно независимое от родовых потоков лицо мы не в состоянии. Требуется насилие, искусственный разрыв живых связей, чтобы эту операцию произвести.

Многое, что рассказывала мама (а рассказывать она любила и умела, с особенной любовью вспоминала о старой жизни после того, как умер отец, которого она совсем недолго пережила), забылось или, точнее, как бы покрылось туманом, уверенно преодолеть который теперь уже вряд ли возможно. А фотографий, писем и других документов, свидетельствующих о прошедшей жизни, за эти многие годы поубавилось по разным причинам, главной из которых является время, «жерлом» которого, по слову Державина, пожирается все в этом мире:

Река времен в своем стремленииУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, царства и царей.А если что и остаетсяЧрез звуки лиры и трубы,То вечности жерлом пожретсяИ общей не уйдет судьбы!

Старшая дочь в трудовой благополучной семье – этим сказано уже многое и, быть может, главное. Конечно, характеры детей в семье Федоровых были разные. Один ребенок не был похож на другого. В то же время что-то родовое, общесемейное есть у них у всех. Во всех Федоровых, от Кати до Пети, ее младшего брата, обнаруживается трудно выразимое, но явно присутствующее федоровско-бирюковское начало. Условия жизни, благополучные в начале жизни, затем у всех становятся так или иначе трудными. Но в каждом случае – по-особенному. Революция разразилась в начале школьных лет мамы. О начальной школе, где она училась, о первых учителях ее я ничего не знаю. Знаю, что книгу мама всегда любила. Любила напевать песни, сначала русские народные, волжские особенно, а потом и героические песни революции и Гражданской войны. Об этом хорошо написала сестра. В стихию русской речи она ввела и меня.

Шаланга, Тетки, Тошовка,Два Услона, Пироговка…

Проговорите ритмично эти названия пристаней в окрестностях Казани – и вы почувствуете такт движения рейсового парохода, лопастями своего колеса перемешивающего волжскую волну. Удивительно выразительно передавала мама этот звуковой «логотип» родной Волги. Или еще:

Пароход баржу везет,Баржа семечки грызет.

Присказки, байки и сказки лились здесь так же широко, как сама кормилица-Волга. Мельница в Печищах стояла (и до сих пор стоит) на самой нижней террасе, недалеко от воды. А над ней поднимаются знаменитые волжские «горы», воспетые Мельниковым-Печерским. Я думаю, маме нравилось и то, что поэтом Волги, ее лесов и высоких берегов был именно Мельников – человек с мельницы, как она сама и все ее тогдашние близкие.

Катя-с-мельницы была наделена живым воображением и ясным, богатым русским языком. Но разговорчивой и общительной, можно сказать, задушевной в своей открытости она была лишь с самыми близкими ей людьми – сказывалось старообрядческое наследие или просто таков был характер нашей мамы, сказать трудно. Домашнее воспитание, приводящее к обостренно глубокому восприятию семейных связей, чувство «локтя родства» – вот что прежде всего характеризует маму. Ее душа была создана не для внешней – социальной – активности, а для углубленной внутренней и внутрисемейной жизни. Всю свою жизнь она самоотверженно посвятила семье. Любила не только мужа, детей, но и братьев и сестер, причем больше любви, если так можно сказать, получали, пожалуй, более слабые. Это означает, что ее любовь, как это и свойственно русской женщине, была родственна жалости-состраданию, в которой, однако, не было ничего унизительного для ее объекта, как это подразумевается западным менталитетом. Сильный и сам сумеет за себя постоять, а вот слабому этого не дано. Поэтому младшего брата Петю она любила как-то особенно нежно – «болела» за него. Мама вообще «болела» за всех нас, и не только тогда, когда мы по-настоящему болели. Нет, всегда, постоянно «болеть» за другого, но близкого и родного человека – в этом все существо нашей мамы.

Друзья и подруги у нее, конечно, были. Но всегда очень немногих людей можно было так назвать. Клавдия Александровна Чекалина, Тамара Александровна Чертопруд, ну, еще несколько имен из разных периодов жизни – вот, пожалуй, и все ее настоящие подруги. Папа был совсем другой человек – с большой склонностью к социальной, даже светской жизни, очень общительный, любивший общество и любивший блистать в нем. И были у родителей дружбы «домами», семьями. Папа здесь определял выбор людей и быстро с ними сходился. Мама подключалась к его дружбам. Это – Свиридовы, Арутюновы, Портновы, а ранее, на Амуре, Сергеевы, а в Москве, помимо Чертопрудов, Крапивины. Но с Наташей Крапивиной (для нас – тетей Наташей) у мамы никогда не было такой дружбы, как, скажем, с Клавой Чекалиной или с Тамарой Александровной Чертопруд. Никогда. Почему? Да потому, что это отец подружился с Петром Крапивиным, а потом и с его семьей. А мама «подключилась» к его привязанности. У папы таких и подобных привязанностей было много. У мамы же очень и очень мало. У мамы была поразительная верность своим ранним выборам. Отсюда ее такое неизменное глубокое сердечное расположение и внутренняя близость к Клаве Чекалиной, хотя жизнь их надолго, можно сказать, навсегда развела (правда, за одним счастливым исключением – Клаву Чекалину судьба забросила работать заведующей крайздравотделом в Хабаровске в те же самые 30-е гг, когда там жила и наша семья). Все равно они переписывались до конца жизни Клавдии Александровны (последние годы она жила в Волгограде). Связи семьями, конечно, могли укрепить личные отношения. Так мамина дружба с Тамарой Александровной Чертопруд подкреплялась в том числе и тем, что я учился с ее сыном Вадимом в одном классе, а потому мы дружили (и дружим до сих пор).