Остров на Птичьей улице - Ури Орлев

смешная мысль. Я подумал: «Хорошо, что Снежок остался дома». Как будто Снежок тоже еврей, и если бы его поймали, то вместе с нами выгнали бы пинками и тычками во двор и подвергли селекции.

Они несколько раз пнули Баруха. Потом какой-то полицай пнул папу. Папа резко обернулся, и полицай тут же отступил, хотя папа даже руки́ на него не поднял. После этого они утихомирились и дальше вели нас спокойно. И, между прочим, ни разу больше не тронули Баруха.

Мы вышли во двор почти последними, перед самым началом селекции. И тут папа с Барухом начали ссориться из-за меня. Вернее не ссориться, а спорить, хотя со стороны это было очень похоже на ссору. А всё потому, что каждый упрямо настаивал на своём, так как был уверен, что прав именно он. Но времени на споры совсем не оставалось. Решать надо было быстро. Ведь по плану Баруха папа должен был выйти без меня среди первых. Вот прямо сейчас. И тогда его точно отправят направо. А Барух возьмёт меня, и мы с ним пойдём на выход последними. И нас – старика и ребёнка – отправят налево. Потому что для их селекции не важно, кто плохой, а кто хороший. Это будет важно только во время Страшного суда.

– Ты знаешь разрушенный дом на нашей улице? Номер семьдесят восемь? Я там мальчика спрячу, а ты его оттуда потом заберёшь, – шёпотом сказал Барух папе.

Этот дом был разрушен во время бомбардировки ещё в самом начале войны. Я его знал, и папа, разумеется, тоже.

– И как ты собираешься его там спрятать? – шёпотом спросил папа.

– Предоставь это мне, – прошептал Барух.

– Если кто-то должен пожертвовать жизнью ради спасения моего сына, то это буду я!

– Ну конечно-конечно, можешь умереть, если ты так хочешь. Ему это очень поможет, – засмеялся Барух.

Смеялся он не по правде. Он только делал вид. Я знал его настоящий смех, он звучал совсем по-другому.

– Послушай, – сказал он папе. – Умереть сейчас – глупая идея. Твоему мальчику нужен отец. Живой отец на долгие годы, по крайней мере, пока он не вырастет. Отец, с которым твой мальчик сможет жить после войны.

Но папа не хотел его слушать. У папы был другой план. Вернее, это был даже не план. Он просто решил пойти со мной. Тогда его, разумеется, отправят налево. Вместе со мной и Барухом. А потом мы улучим момент и все вместе сбежим. По дороге на площадь, откуда отправляют людей. Или уже с самой площади. Или выпрыгнем из вагона, когда нас будут везти в поезде… У папы под курткой были напильник и молоток, заткнутые за ремень. Я видел, что, когда мы выходили со склада, он сунул в карман кусачки. И один из полицаев тоже это видел. Папа и Барух опасались, что он на них донесёт. Поэтому они что-то там шушукались и перешёптывались по поводу кусачек, но это было ещё до того, как начался спор обо мне.

– Ты выйдешь одним из первых, – настаивал Барух. – Тех, кто остаётся в гетто, они обычно сразу отправляют по домам. По крайней мере, так было в прошлый раз. Ты уйдёшь из дома, как только сможешь, и доберёшься по крышам до номера семьдесят восемь.

– Это невозможно, – ответил папа. – Там три улицы надо перейти.

– Ну и что? Спустишься, да и перейдёшь. Ты просто упрямый как осёл и не хочешь прислушаться к совету старого мудрого человека.

– Я не могу так. Не могу, чтобы ты умер, спасая моего ребёнка. Об этом даже думать невыносимо, – сказал папа.

– Ты серьёзно? Да ведь для меня это, может быть, единственная за всю мою жизнь возможность умереть не просто так, а пожертвовать собой ради кого-то! Я же постоянно об этом думаю. Как бы так умереть, чтобы хоть кому-нибудь была от этого хоть какая-нибудь польза. И тут такой шанс! И польза не просто кому-нибудь, а тем, кого я люблю. Ты просто хочешь лишить меня последней возможности сделать доброе дело! Фу на тебя!

Папа засмеялся. И Барух тоже засмеялся. Они обнялись. А потом папа наклонился ко мне, чтобы меня успокоить.

– Алекс, не бойся, – сказал он. – Всё будет хорошо.

На этом спор закончился.

Немцы упростили папе и Баруху задачу. И мне тоже. Никакой селекции не было. К Баруху подошёл хозяин-поляк и шепнул ему на ухо: «Прикончат всех».

Я снова забеспокоился. Я же не смогу вернуться за Снежком. «Он справится», – успокоил я сам себя. У Снежка будет достаточно времени, чтобы прогрызть себе путь наружу. Кроме того, для такого крошечного создания наша квартира достаточно просторна. А уж до буфета с продуктами он точно сумеет добраться.

И тут один полицай из тех, кто нас нашёл, тот самый, которого папа немного напугал, что-то шепнул на ухо стоящему рядом немцу. Немец улыбнулся, и они преградили папе дорогу. В этот момент Барух с силой потянул меня вперёд, и мы с ним вышли за ворота фабрики.

И правда, никакой селекции не было. Все стояли снаружи одной большой толпой. Барух посадил меня на плечи, и я увидел поверх голов папу. Он стоял в воротах. Я увидел, как он отдаёт кусачки немцу. Тот взял и ударил его по лицу. Что-то сказал. Папа отдал ему молоток. Немец снова его ударил. Тогда папа что-то сказал ему, и немец засмеялся. Когда немец смеётся, это не всегда означает что-то хорошее. Но, по крайней мере, он больше не бил папу. Немец с полицаем быстро его обыскали и нашли напильник. Я знал, что, когда найдут пистолет, они убьют его прямо там, около ворот. Мне казалось, что моё сердце выскочит сейчас из груди и застрянет в горле, так бешено оно колотилось. Но они ничего больше не нашли. Хотя я видел: они искали там… И тут всем, кто уже стоял снаружи, включая нас с Барухом, приказали построиться в колонну по трое. Папа ещё не появлялся, и много людей пока оставалось во дворе. Но, по-видимому, немцы решили вести нас на площадь двумя группами. И вот наша группа пошла. И тогда я закричал:

– Папа!

Но Барух крепко схватил меня за руку и велел мне молчать. Папа остался со второй группой.

Мы шли. С нами в тройке шла Рахель-санитарка. Барух не переставая говорил со мной. Он сказал мне миллион вещей, которые я должен был запомнить. Когда мы дойдём до дома № 78, я должен буду быстро забежать в ворота – в арку. Я знал этот дом, его фасад с провалами пустых окон. Собственно, это всё, что от него осталось: арка, ведущая во двор, полуразрушенные стены и висящие в воздухе