Шоковая волна - Дороти Девис

Если мне без особых усилий удастся добраться до университетского городка, то у меня остается около часа на посещение библиотеки.

Большой, раскинувшийся в беспорядке университетский городок вырос вчетверо после Второй мировой войны и вторгался в прерии всякий раз, когда это было ему нужно. Архитектура была самая смешанная — от новой готики до зданий таких архитекторов, как Френк Ллойд, Райт и Бакминстер Фуллер. Студенты, как правило, были небрежно одеты, ибо здесь царствовала широкая демократия. Кроме одного исключения: в студенческом городке была своя полиция.

Я наспех перелистала подшивку местной ежедневной газеты, детища Хиггинса. Я искала репортажи о почти забытых теперь волнениях в Венеции, вызванных убийствами в Кент-Стейте и Миссисипи. Насилие, вспыхнувшее в университетском городке, перекинулось в гетто, и воинственно настроенные студенты начали агитировать черных. Шериф графства Венеция Джон Дж. О’Мэлли ввел свои специальные отряды, так называемые «Голубые шлемы», которые заняли студенческий городок и изолировали его от города. Гетто также было окружено.

Неделю спустя в газете появилась редакционная статья, подписанная Стивом Хиггинсом. В ней говорилось о праве университета самому защищать себя. «Голубые шлемы» были заменены удвоенными нарядами университетской полиции.

Я спросила студента, работавшего библиотекарем, были ли какие-либо последствия.

— Но не в студенческом городке, — сказал он мне. — В Бейкерстауне до сих пор случаются перестрелки. «Голубые шлемы» тоже изредка постреливают — больше для порядка.

Административное здание факультета естественных наук стояло в конце парка, разбитого прямоугольником. Современное строение со сплошным стеклянным фасадом первого этажа позволяло видеть происходящее внутри его многочисленных офисов, что создавало странное впечатление театральной сцены.

Я расписалась в журнале посетителей и указала время прихода, но швейцар поспешил объяснить мне, что в дневные часы этого не требуется делать. Я тут же с удовольствием зачеркнула свою фамилию и направилась в кабинет декана Борка.

Он вышел из-за стола, чтобы пожать мне руку, лысоватый, со срезанным подбородком, коренастый, начавший сутулиться человек. У него была странная привычка надувать щеки, что делало его похожим на жабу. Подобное сходство, подумала я, едва ли осталось незамеченным студентами-первокурсниками. Я постаралась быть с ним поприветливей. Чистосердечные рассказы Борка о его статусе в университете, в конце концов, вызвали у меня даже сострадание.

— Можете представить себе, что я чувствовал, когда пришел на эту должность. Чужак, человек не из академической среды, имеющий всего лишь степень магистра естественных наук, да к тому же администратор, и, если на то пошло, — протеже политика… Вдобавок ко всему от меня ждали, что я изгоню святых из рая, то есть нанесу удар по физическому факультету. Это было время, когда нам хотелось распорядиться нашими научными ресурсами в пользу самой больной отрасли нашей промышленности — угольной…

Он повел меня в Выставочный зал и познакомил с планами, разработками и оборудованием по обработке угля. Когда мы вернулись в его кабинет, Борк опять заговорил о физическом факультете.

— Вы должны понять, миссис Осборн, что перенос акцента в нашей работе отнюдь не означает, что мы не придаем важности фундаментальным исследованиям. Просто у нашей администрации стремление использовать прежде всего то, что нам уже известно в науке. Что касается переполоха, который вы произвели своим сообщением о чистой энергии, я пока ничего не могу сказать. Но было бы интересно с этим разобраться. Кстати, вы не хотели бы познакомиться с профессором Ловенталем?

— Очень даже хотелось бы, — поспешила ответить я.

Борк позвонил на верхний этаж. Линия была занята, он положил трубку и принялся рассказывать об экспериментах Ловенталя и Форбса, которые они начали прошлым летом в лаборатории Вест-Коста.

— Мы даже демонтировали наш собственный циклотрон.

— Да, я уже слышала об этом.

— Даже если бы мы не сделали этого, ничего бы не изменилось. Нам нужно гораздо больше энергии, чем он способен дать. Кто знает. Папа, так мы все называем Ловенталя, продолжает твердить: «Мы наконец сделаем то, что, по-вашему, можно будет считать полезным». Я не желаю ему зла. Я просто ожидаю чуда каждый раз, когда он опускает рубильник. Форбс сказал вам о гранте, полученном от фонда Рейсса?

Я кивнула.

— Папа очень гордится этим.

Телефон профессора по-прежнему был занят, и мы решили без предупреждения подняться к нему. Но профессор уже ушел. Мы побеседовали с его секретарем, мисс Ингрэмс, которая напомнила декану Борку, что сегодня вечером он приглашен на ужин в доме профессора. Оо этом эпизоде я потом вспомнила, когда решилась понять один важный для меня вопрос: какие были отношения между городом и университетом. Мисс Ингрэмс, дама лет шестидесяти, без сомнения, родилась и прожила всю жизнь в этом городе.

Мы уже собирались уходить, как вдруг появился Форбс с бумагами в руках. На меня он посмотрел так, будто сомневался, признать ли ему наше знакомство или нет. Мисс Ингрэмс, увидев у Форбса в руках бумаги, поспешила покинуть кабинет. Бегство ее было столь очевидным, что мы расхохотались.

— Смеяться, правда, нечему, — сказал Форбс. — Она вынуждает меня теперь печатать двумя пальцами.

— Словно он будет это читать, — заметил Борк.

— Он умеет читать, не так ли? — обозлился Форбс, и я поняла, что они говорят о Хиггинсе.

Борк вздохнул и посмотрел на часы, а я воспользовалась паузой.

— Я, кажется, причинила вам неприятности? — посмотрев на Форбса, спросила я.

— Моя милая леди, вам даже трудно это представить. — Но Форбс тут же смягчился и взял меня под руку. — Еще раз здравствуйте.

— Ваша любезность не поможет, — сказала я. — Я печатаю не лучше вас.

Мы снова рассмеялись, и Борк, решив, что он вправе оставить нас одних, удалился.

— Я сожалею, если был груб с вами в поезде, — сказал Форбс, когда Борк ушел. — Из-за вас мне здорово досталось от Хиггинса.

— Я теперь понимаю вас. И очень сожалею. — Я указала на бумаги в его руке.

— Все в порядке. Я немного взвинчен, чтобы сейчас заниматься чем-нибудь серьезным. — Он сложил бумаги и сунул их в карман. — Вы любите прогулки?

— Однажды англичанин спросил меня об этом, и я по неосторожности сказала да.

Мы долго гуляли по городку и нам было легко и просто друг с другом. Узкий мелководный залив разделял студенческий городок на старую и новую его половину, где находились здания факультетов. Через залив был перекинут пешеходный мост, в одном конце которого был сооружен каток, а в другом была естественная болотистая низменность, покрытая лужами. Глядя вниз, мы видели в них отражение облаков, плывущих по небу. Мы долго стояли, наблюдая за публикой на катке. За это время я успела узнать от Форбса, что он родился в восточной части Канады, и спросила, есть ли у него там семья.

— Моя мать еще жива. Я бы сказал, очень жива. Я редко с ней вижусь. Мы часто ссоримся, если не в разъезде. Она всегда считала, что я… как бы это сказать… очень странный человек.

Я взглянула на него. Он смотрел вдаль, туда, где кто-то из конькобежцев пытался разложить костер на берегу. Опускались сумерки, и глаза Форбса казались темными, почти пурпурного оттенка.

— Ну и что?

— А то, что я действительно странный, — насмешливо ответил он, и добавил: — Я часто ей пишу, сочиняю разные истории о моих успехах, наградах и прочем. Как вы догадываетесь, я все преувеличиваю.

— Кто из нас не делает этого, когда пишет домой?

— И это в сорок пять лет?

— А хотя бы в шестьдесят. Особенно, когда начинаешь это делать с шестнадцати лет.

К нам приблизилась парочка на коньках. Их объятия не оставляли сомнения в том, что они ищут уединения. Увидев нас, они круто развернулись и уехали, разрезая коньками лед.

— Моя мать ненавидит Ловенталя, — произнес Форбс, все еще глядя в пространство. — Она считает, что профессор использует меня, и что он всегда это делал. Но это абсолютно неверно со всех сторон. В своих письмах я как бы контратакую ее. Вы правы. Это поведение подростка, но я ничего не могу с собой поделать.

— Что она вам скажет по поводу гранта?

— О, что-нибудь вроде того… что «Рейсс это, кажется, еще одна еврейская фамилия».

— Понимаю, — тихо промолвила я. Было ясно, что миссис Форбс считает, что ее сын не достоин такой матери. — Но декан Борк сказал мне, что папа очень гордится вами.

— Папа… знаете, я никогда его так не называю. Все так зовут, только не я. Да, профессору Ловенталю, декану Борку и, думаю, даже Хиггинсу теперь мое имя будет знакомо.

Я не сказала ему, как он близок к тому, чтобы избавиться от своего статуса анонимности благодаря интересу к нему Хиггинса.