Чудны дела твои, Господи! - Татьяна Устинова

Вникнуть надо, подумал Боголюбов, нашаривая на калитке замшелую щеколду-«вертушку». Может быть, и хорошо, что так получилось – он увидел людей, и они его увидели, хотя, честно сказать, он ничего не понял. Вопросов только прибавилось, и, как именно он будет вникать в новую жизнь, пока неясно. И неловкость он чувствовал!..

По мокрой дорожке Боголюбов подошел к крыльцу. Он все время помнил про мерзкую собаку и все же пропустил момент, когда она выметнулась из-под крыльца, захрипела и стала рваться.

– Пошла вон! – сказал Андрей. – Ну! На место!..

Собака наддала сильнее, крыльцо заходило ходуном.

…Что с ней делать, вот вопрос. Усыпить? Утопить? Пристрелить?..

Что-то стукнуло в отдалении, довольно сильно, Боголюбов услышал это даже сквозь припадочный истерический лай. Как будто упало и покатилось. На крыльце должен быть свет, но Андрей Ильич не знал, где он зажигается. Он нашарил холодную замочную скважину, повернул ключ и вошел.

…А здесь есть свет?.. И где выключатель?..

Звук повторился, он шел из глубины дома. Боголюбов ощупью пошел вперед. Собака бесновалась у него за спиной.

В лунном свете блеснуло пыльное стекло, потом обрисовалась какая-то картина в раме, будто из черноты вдруг выглянул кто-то безглазый, как в кошмаре. Андрей Ильич стиснул вспотевший кулак и оглянулся. За распахнутой дверью было светлее, чем внутри, из-за яблонь вставала громадная, страшная луна, голубой свет вливался в проем.

…Вернуться? Позвать на помощь?..

Андрей Ильич решительно шагнул в комнату.

Черная тень, растекшаяся по подоконнику, на секунду замерла в лунном свете и вывалилась наружу. Боголюбов бросился к окну – створка еще качалась, – высунулся и заорал:

– Стой! Стой, стрелять буду!..

Тень петляла между старыми яблонями, на миг возникла в воздухе, как будто подлетела, и пропала. Перепрыгнула забор, понял Боголюбов. Теперь не догнать.

– Да что происходит-то!..

От звука собственного голоса он как будто пришел в себя. Выключатель?.. Где этот чертов выключатель?!

Он нащупал на стене холодный кругляшок, потянул вверх язычок, зажмурился, но тут же открыл глаза и огляделся.

Окно было распахнуто, утлая решетка вывалилась наружу – должно быть, на крыльце он услышал, как она упала. В комнате все осталось в том же виде, что он застал днем, – овальный стол, несколько колченогих стульев и пустая посудная горка. Никаких следов разрушений и разорений.

Поочередно щелкая выключателями, Андрей Ильич обошел дом. В кухне над плитой висели джинсы, которые он старательно прополоскал в тазу. В спальне мирно дремала пышнотелая кровать с подушками и покрывалом. В кабинете стояли его неразобранные баулы и ничего не было тронуто. Дверь на чердак, где бывший директор то ли рисовал, то ли рассматривал звездное небо, оказалась приоткрыта, но туда Боголюбов не полез. Не хотелось ему лезть на чердак, ну совсем не хотелось!..

Поднявшись на несколько ступенек, он как следует захлопнул дверь и заложил ее поперечной перекладиной, которая была аккуратно прислонена к стене. И еще подергал, проверяя.

…Что толку дергать? Все равно не поможет! Он понятия не имеет, кто и зачем забрался в пустой дом!.. Нет, еще непонятней: дом пустовал почти месяц, и именно сегодня, когда приехал он, Боголюбов, кому-то пришло в голову сюда забраться!.. Что здесь искали?.. И потом – нашли или не нашли?.. Вещи столичного жителя вора явно не интересовали: сумки как были, так и остались свалены кучей на крашеном деревянном полу!..

Боголюбов вышел на крыльцо. Собака загремела цепью, выскочила и зашлась хриплым лаем. Доски под ногами содрогнулись.

– Дура, – сказал ей Андрей Ильич. – Идиотка! Что ты орешь на меня?! Лучше бы дом караулила!..

Он запер дверь – ключ в хлипком замочке поворачивался на три оборота, – перекидал многочисленные подушки в ковровое пыльное кресло, оставив себе одну, погасил свет, лег и стал думать.

Александр Иванушкин прибыл в девять часов утра. Он был в рубахе, застегнутой по самое горло – на этот раз не в красную клетку, а в синюю, – и в резиновых сапогах, за спиной рюкзак. В одной руке металлическая сетка, а в ней яйца, в другой – бутылка молока.

Андрей Ильич уставился на сетку.

– Я к Модесту Петровичу заходил, – пояснил Александр стыдливо и сунул яйца Боголюбову под нос, как некое доказательство того, что он на самом деле заходил к Модесту Петровичу. – Он курочек держит. Ну, коз несколько, поросят, конечно, корову. Завтракать-то вам нечем!

– Проходите, – велел Андрей Ильич. Холодно было стоять на крыльце в одних трусах, и собака, рвавшаяся с цепи, лаяла так, что звенело в ушах.

Он не выспался, злился на весь мир, и голова болела.

– А вы решетки сняли, да? – из кухни громко спрашивал Иванушкин, пока Андрей Ильич одевался. – Это правильно на самом деле! У нас тут криминогенная обстановка, считай, на нуле, а решетки эти только глаз утомляют. Старый директор очень за безопасность волновался. В музее новейшую сигнализацию поставил, да вы сами все увидите!.. В дом тоже хотел провести, насилу Анна Львовна отговорила! Он старенький был, то и дело забывал переключать! У нас в месяц по три, по четыре ложных вызова было, охрана замучилась к нам ездить! А представляете, если бы он еще здесь поставил!..

– Вчера здесь возникла сплошная криминогенная обстановка, – сообщил Андрей Ильич с порога. – Шину мне разрезали.

– Как?!

– Ножом, как!.. Вон он, нож, можете посмотреть. А когда я вернулся с банкета, в доме кто-то был. Это он решетки снял, а вовсе не я. Они ему, наверное, тоже глаз утомляли.

Александр Иванушкин моргнул. Посмотрел на бутылку молока, которую держал в руке, и аккуратно поставил на стол.

– В каком смысле – кто-то был в доме, Андрей Ильич?

– Я застал здесь человека. Он выскочил в окно и убежал через сад. Я его спугнул. Дом долго пустовал? До моего приезда?

– Да он вовсе не пустовал, – молвил Александр Иванушкин растерянно. – Старый директор умер, две недели прошло, может, три, когда стало известно о… вашем назначении и скором прибытии. Меня попросили тут все разобрать и к вашему приезду приготовить. Анна Львовна попросила. Ну, я тут жил какое-то время. Мы вещи вывезли, книги, посуду. Зачем вам чужая посуда?

– У меня и своей-то нет, – поддакнул Андрей Ильич. – А чей это дом?

– В каком смысле?

– Что вы заладили – в каком смысле, в каком смысле!.. Кому принадлежит дом?

– Директорский дом музею принадлежит, так сказать, собственность учреждения, тут всегда директора квартировали.

– И вы здесь жили, разбирали посуду, и никто к вам не забирался?

– Нет, конечно! У нас криминогенная обстановка отсутствует… – тут Александр осекся.

– А ценности? – спросил Боголюбов, подумав. – Старый директор ничего из музея домой не брал?

– У нас в музее не воруют, Андрей Ильич!

– Ах ты, господи!

– Я не знаю, может, он что-то и приносил, бумаги, например! Никакие воры не станут красть бумаги! – Иванушкин покраснел пятнами. – И вообще! Может, вам показалось? Лишнего выпили?

– Поаккуратней, – попросил Андрей Ильич. – Мне ничего просто так не кажется, и выпил я вчера всего ничего.

– Вон молоко, а это творог. Если хотите, могу яичницу…

– Хочу, – сказал Боголюбов и вышел на крыльцо.

Загремела и проволоклась цепь, из-под крыльца выскочила собака и захрипела ему в лицо. Он посмотрел на нее. Она была черная, очень грязная, довольно большая. Одного глаза нет, оскаленная морда в потеках и струпьях.

– Как ее зовут? – крикнул Андрей Ильич в дом, стараясь перекричать истошный лай.

– Кого?! – в проеме показался Александр, вытирая руки полотенцем, повязанным, как фартук.

Боголюбов ногой показал на собаку.

– Как же ее?.. Забыл!.. Мотя, что ли!..

– Чья она?

– Покойного директора! Давайте дверь закроем, Андрей Ильич! А то она не уймется!.. Фу, проклятая! Замолчи!..

Боголюбов махнул рукой, сошел с крыльца и по широкой дуге, под яблонями, пошел за дом, обходя собаку.

– Вы куда?! А?! У меня там яичница сейчас сгорит!..

Под водосточной трубой с жестяным раструбом стояла кадушка, до половины наполненная водой. Боголюбов заглянул в кадушку. В темной воде плавали коричневые прошлогодние листья, березовые сережки и отражалось небо, голубое, весеннее.

– Ау! – сказал Боголюбов в кадушку, как в колодец. Вода сморщилась и задрожала, стены отозвались сырым и глухим звуком.

Сад был довольно большой, просторный, в глубине покосившаяся беседка – как же без нее! – увитая голыми плетьми дикого винограда. Казалось, держится беседка только потому, что виноградные плети не дают ей упасть. В отдалении у забора ровные длинные грядки, заботливо накрытые серым полиэтиленом, – интересно, кто это тут огородничает?

Андрей подошел под окно и посмотрел. Решетка была не то что выбита, а как бы выставлена – впрочем, наличники, к которым она прикручивалась, оказались совсем трухлявыми, он поковырял пальцем. Должно быть, вывалилась от одного удара, даже не слишком сильного. Она громыхнула по каменной отмостке – ночью Андрей Ильич как раз и услышал, как она загрохотала, – и упала на мягкую землю.