«Если», 1998 № 05 - Журнал «Если»

Чем больше критики обрушивалось на мою голову, тем хуже я себя чувствовала. И тем хуже выглядела.

Мне было пятнадцать лет, я училась на «отлично», но все равно ничего не умела сделать толком — во всяком случае, с маминой точки зрения. Мои способности не шли в счет, она то и дело напоминала мне, как я далека от совершенства. Одно из самых ранних моих воспоминаний: мама, поставив меня на табурет, пытается завить мне волосы и с неодобрением качает головой, когда локоны тут же распрямляются сами собой.

Я заранее боялась ее усмешки, которая обязательно следовала за недоверчивым восклицанием любого нового знакомого: «Неужели это ваша дочь, Бернис?»

Подрастая, я прониклась угрюмой решимостью стать такой же красавицей, как моя мать. Или, по крайней мере, хорошенькой, чтобы посторонние не приходили в изумление, узнав о нашем родстве. Я торчала в ванной перед зеркалом, упорно разучивая самоуверенное, как у королевы, выражение лица, свойственное маме.

Увы, с такой гримасой я выглядела нелепо: казалось, вот-вот чихну.

Я стала поглощать горы масла, мороженого и жареной картошки, воображая, что это превратит меня, замухрышку, в обладательницу роскошных форм. Но от жирной пищи я только покрывалась прыщами.

Я скупала в киоске все журналы, обещавшие раскрыть секреты красоты и очарования. Все мои карманные деньги переходили в жадные руки производителей дешевой косметики, а мои прыщи продолжали множиться.

Каждый вечер я, как полагается, сто раз проводила щеткой по волосам, но от этого они лишь делались жирными. Чем больше я старалась, тем хуже выглядела. Часто я засыпала, наплакавшись, в отчаянии.

На мое шестнадцатилетие мама задумала большой прием. Не посоветовавшись со мной, она пригласила сыновей всех своих многочисленных знакомых. Вряд ли хоть кто-нибудь из них до этого собирался навестить меня, но мама умела уговаривать.

Красивые люди — мастера внушать. Я убедилась в этом уже давно, наблюдая за мамой.

— Ребятам не понравится, что их заставили пойти в гости, — предупредила я ее. — И они разозлятся на меня.

— Глупости! — отмахнулась она. — Они прекрасно проведут время, да и ты тоже, если только перестанешь все критиковать. Матери лучше знать!

Она потащила меня в центр города, чтобы купить платье на день рождения.

— Только цвета персика! — умоляла я. — Этот цвет мне хоть как-то к лицу.

Мы полдня переходили из одного дорогого магазина в другой. Продавцы из кожи вон лезли, стараясь услужить маме, но стоило им узнать, что клиентка — это я, гадкий утенок, как их рвение таяло на глазах.

К тому моменту, когда мы наконец выбрали платье, я едва держалась на ногах от усталости. Зато мама была довольна. Не обращая внимания на мои возражения, она остановила выбор на кошмарном бирюзовом одеянии, вышедшем из моды лет двадцать назад: дурацкие рукава с буфами и юбка до середины икр. Из-за длинного подола ноги казались просто палочками. В этом платье я выглядела законченной кретинкой.

По дороге домой, косясь на мать, я обнаружила, что она буквально сияет от удовольствия. Тут-то в мою голову и закралось страшное подозрение. Мама тоже знала, что я буду выглядеть кретинкой. Она ни за что не призналась бы в этом даже самой себе, но ее выбор не был случаен.

Привлекательная дочь могла бы составить ей конкуренцию, а зачем ей конкурентка?

Сам день рождения прошел отвратительно. Наверное, я была единственной на свете именинницей, празднующей шестнадцатилетие, с которой не захотел танцевать ни один из приглашенных ребят. Зато мама танцевала буквально со всеми. Желающие пригласить ее вставали в очередь. Моим единственным партнером был папа, да и тот не сводил глаз с жены.

Он наступал мне на ноги во время танца.

Признаться, я тоже смотрела не на отца. Один из гостей, Тодд Мамулиан, был просто великолепен: черные кудри, карие глаза, длинные ресницы, которым позавидовала бы любая девушка; стоило ему посмотреть в мою сторону — и у меня внутри все плавилось от восторга.

Этого мне только не хватало — расплавленное нутро! И потные ладони. Я еще не говорила про свои вечно потные ладони? Держу пари, мама с такой проблемой никогда не сталкивалась.

Тодд Мамулиан танцевал с ней чаще, чем остальные. И после первого же танца ни разу не взглянул в мою сторону.

Когда этот мучительный вечер наконец завершился, я заперлась в ванной на втором этаже и разворошила аптечку в поисках такого средства, что умертвило бы меня, не причинив сильных мучений; я предпочла бы снадобье, после которого я особенно красиво смотрелась бы в гробу, обшитом шелком цвета персика.

Но такого лекарства, разумеется, не нашлось.

Я не смирилась с поражением и много недель ломала голову над сложнейшей задачей — как мне соперничать с родной матерью.

«Красивой тебе не стать, — наконец сказала я себе, — тогда, может, зайти с другого конца? Стать кем-то самым-самым?»

И я сознательно стала лепить из себя уродину из уродин!

Я отказалась от гамбургеров и жареной картошки, ограничившись одними овощами. И ни грамма масла! Раньше я была просто худой, теперь же выглядела истощенной. По лицу разлилась вегетарианская бледность, веки покраснели, нос заострился. Я перестала мыть голову и, оставаясь одна, мазала волосы растительным маслом, так что оно едва не капало с них. При появлении новых прыщей я принималась их нещадно давить, от чего кожа на лице покрылась красными пятнами.

Рассматривая перед сном свое отражение в зеркале, я корчила рожи, стараясь выглядеть как можно страшнее:

Как-то раз мама поймала меня за этим занятием. Неожиданно распахнув дверь ванной — она никогда не стучалась, твердо уверенная, что вправе врываться, куда ей захочется, — она увидела меня в облике горгульи с карниза готического собора. Такого успеха я еще не добивалась: лицо искажено, лоб испещрен морщинами, рот разинут, как у трупа, которому не подвязали челюсть, вытаращенные глаза безумно сверкают.

Мама тихо ахнула.

— Люсинда! Прекрати, а то вдруг ветер переменится, и ты такой останешься навсегда!

Я вздрогнула, и чудище исчезло. Мама смотрела туда же, куда и я, — в зеркало. Над ее безупречным носиком, ровнехонько между безупречных бровок, появилась крохотная складка.

— Что ты вытворяешь? — осведомилась она.

— Ничего.

— Немедленно прекрати! Господи, можно подумать, что у тебя мало проблем… — Она беспомощно развела руками — красивыми белыми руками с длинными, аккуратно наманикюренными ногтями. Я, между прочим, обгрызаю ногти до основания.

Жужелица… Кажется, я еще о ней не упоминала. Жужелица Холлидей. А не упоминала я ее потому, что раньше она не сыграла бы в моем рассказе никакой роли. Она была моей лучшей подругой. Она никогда не называла меня Люсиндой — имя, от которого я лезу на стену. Ну и я не звала ее Харриет, тоже имечко хуже некуда. Мы были неразлучны с самого детского сада и все делали вместе. Жужелица тоже была не красавицей, но, скажем, миловидной: курносый нос, веснушки, большие голубые глаза с длинными густыми ресницами. Почти хорошенькая. У нее даже был дружок.