Танец кружевных балерин - Людмила Мартова

что вроде бы именно в доме, на стройке которого они и познакомились, ее отцу и его семье должны дать новую квартиру.

Пока же они жили в деревянном строении, которое приходилось отапливать дровами, но тем не менее жить здесь было престижно. Еще бы, семья из пяти человек занимала четыре комнаты, одна из которых отводилась под общую гостиную, во второй располагалась спальня родителей, в третьей спали бабушка и Лида, а четвертая, совсем маленькая, но все-таки отдельная, отводилась самой Наде.

– В новом доме тоже четыре комнаты обещали, – рассказывала Надя, когда они болтали, обнявшись, чтобы согреться, после того таинства, которое теперь регулярно происходило между ними. – На третьем этаже, папа сказал. Бабушка переживает, что ей тяжело подниматься будет.

Клеменс знал, что четырехкомнатные квартиры в доме, который он строил, располагались лишь в одном подъезде. Потолки здесь высокие, а потому подниматься на третий этаж для пожилой женщины, разумеется, будет тяжело. Однако на первом, судя по планировке, намеревались устроить магазин, а квартира на втором, видимо, предназначалась кому-то более высокого ранга, чем отец Надежды. Не четвертый, под самой крышей, уже хорошо. Сам он за день взбегал по широкой, но достаточно крутой лестнице сотни раз и не чувствовал усталости.

Сейчас, не замеченные соседями, они нырнули за деревянную дверь, ведущую в некое подобие подъезда в деревянном доме, где жила семья Строгалевых, после чего Надя отперла дверной замок своим ключом и втянула Клеменса в темную прихожую, щелкнув выключателем.

– Раздевайся и проходи в гостиную. Это вон там, – шепнула она ему, стаскивая ботики на меху. – Я Лиду предупрежу, чтобы она сидела в их с бабушкой комнате и не выходила.

Клеменс стянул валенки, в которых ходил, и портянки, которые наматывал поверх носков для большего тепла, порадовался, что носки на нем сегодня целые и чистые, пристроил на вешалку у входа свой ватник и шагнул в указанные Надеждой двери. В комнате, которую она назвала гостиной, было темно, но он постеснялся искать выключатель, тем более что яркий свет может сделать его присутствие здесь заметным с улицы.

Очертания комнаты и находящихся в ней предметов были скрыты полумраком, однако Клеменс понимал, что она довольно большая. У одной из стен виднелось пианино, напротив него явно стоял буфет, а в углу диван. В центре комнаты находился стол со стульями, на один из которых Клеменс и сел.

Эта комната напоминала ему гостиную в его собственном доме, ту самую, в которую он мечтал вернуться, понимая, что никогда уже жизнь не будет прежней, довоенной. Здесь тоже жила большая дружная семья, проводящая вечера под лампой с пышным абажуром. Ела неведомую солянку, пила чай, вела неспешные беседы обо всем на свете. Господи, как же тяжело жить одному, оставшись без семьи. Как же он рад, что у его Нади есть близкие люди, что ее отец не погиб на фронте, а вернулся с войны. В отличие от его отца.

– Ты чего в темноте сидишь? – услышал он нежный голос Надежды.

Щелкнул под ее руками выключатель, мягкий ровный свет залил комнату, заставив выступить из тени то самое пианино, диван, буфет, стол и прочие предметы, до этого неразличимые в темноте. Клеменс моргнул, привыкая к свету, обвел комнату глазами и замер от острой вспышки пронзившей его боли узнавания.

На маленькой этажерке рядом с буфетом стояла музыкальная шкатулка в виде граммофона, которую он узнал бы из тысячи других. Это была их шкатулка, купленная отцом на Лейпцигской ярмарке в 1936 году, и Клеменс даже головой потряс, так явственно зазвучала в его голове проигрываемая ею мелодия – старинная швейцарская песенка.

А на пианино, он на мгновении закрыл глаза и тут же открыл, чтобы убедиться, что наваждение никуда не делось, на пианино стояли четыре балерины из кружевного фарфора, тоже когда-то принадлежавшие его семье. В том числе одна из них, надевающая пуанты в пене розовых кружев, совершенно уникальная и особенная, очень дорогая, в прямом и переносном смысле этого слова.

Пока он в оцепенении сидел на стуле посредине комнаты, Надежда легко и споро накрыла на стол, принеся из кухни исходящую паром супницу, разумеется, их фарфоровую супницу, которую мама доставала из буфета только по праздникам, тарелку, поварешку, ложку и порезанный черный хлеб, а также соусник со сметаной.

– Вот, ешь, – деловито командовала она, наливая в тарелку ароматный суп, от запаха которого подводило живот.

Будучи не в силах отвести взгляд от статуэток на пианино, точнее от розовой танцовщицы в пуантах, Клеменс взял ложку и начал хлебать суп, очень горячий и вкусный.

– Понять не могу, куда ты смотришь? Почему не на меня? – В голосе Надежды не было девичьего кокетства, лишь интерес.

Это в ней и привлекало его. Она была совершенно неиспорченная, искренняя, без капли наигранности. Клеменс сглотнул и перевел взгляд на возлюбленную.

– На статуэтки. Они очень красивые. Это старинное дрезденское фарфоровое кружево.

– Дрезденское? Папа привез его из Лейпцига.

Сердце еще раз болезненно ударилось о ребра. Конечно, из Лепцига, из одной из квартир дома на Теригенштрассе.

– Это разновидность знаменитого мейсенского фарфора, – объяснил он, стараясь держаться спокойно, чтобы не выдать охватившего его волнения. – При создании таких «кружевных» статуэток использовались настоящие кружева, которые пропитывались фарфоровой массой, еще влажными прикреплялись к фигуркам, а потом отправлялись на обжиг в печь, где сгорали, оставляя после обработки тысячью тремястами градусами лишь тончайшие фарфоровые завитки. Расскажи, откуда оно у вас?

– Я же и говорю. Папа привез с войны. Их часть, в которой он служил, была расквартирована после Дня Победы в Лейпциге. Его сначала американцы взяли, это в апреле сорок пятого года было, а потом уже передали нашим войскам, в июне. Ой, – она испуганно приложила ладошку к губам, – я совсем забыла, что ты из Лейпцига. Тебе, наверное, неприятно все это слышать. Прости, пожалуйста.

– Нет, все нормально, – заверил ее Клеменс. Сердце стучало так часто и болезненно, что он немного задыхался, – продолжай, это для меня как привет из дома.

Она даже не подозревала, насколько так оно и было.

– Папа определился на постой в квартире, принадлежащей одной немецкой семье. Такое часто бывало. После поражения их страны в войне люди остались практически без средств к существованию. За предоставление жилья и обслуживание офицеров давали продукты. Папа занял одну из комнат, ему готовили еду, стирали белье, а хозяева – мать и три дочери – получали от него защиту, за которую были благодарны. Он не очень много про это рассказывал, потому что мама сильно ревновала, но у меня сложилось впечатление, что эти женщины были тихие и довольно приятные. А потом он демобилизовался и вернулся домой, привезя с собой целый сундук с трофеями. В основном это был фарфор. В той квартире его было очень много, а еще вот эта музыкальная шкатулка. Погоди, я ее заведу.

– Не надо, – хрипло попросил Клеменс и поймал вскочившую со стула Надежду за руку. – Не будем тратить время на музыку.

Надежда утащила его в свою комнату, где за плотно закрытой дверью, чтобы не увидела любопытная Лида, они занялись тем, что он так часто представлял в своих мечтах. Полностью обнаженная Надя с распущенными волосами на белых, хрустких от крахмала простынях была прекрасна и желанна. Но даже в самый острый момент, фактически теряя разум от сжирающего его пламени удовольствия, Клеменс ни на мгновение не забывал о стоящей за стеной кружевной танцовщице, взятой отцом ее возлюбленной у его семьи и хранившей тайну, о которой они не могли знать.

Он не мог оставить эту тайну здесь. В квартире, в которой ему, возможно, больше никогда не придется побывать. Целуя Надежду и чувствуя, как его губы скользят по шелку ее волос, он уже знал, что именно сделает. Знал и внутренне умирал от того, что ему придется заплатить за совершенное преступление страшную цену. Наказание его не страшило. Странно бояться того, что с тобой уже произошло. Пугала его лишь реакция Надежды. Сейчас он как никогда был близок к тому, что потеряет ее доверие. Потеряет ее саму. Навсегда.

В тяжелых мыслях Клеменс совсем утратил счет времени.

– Через десять минут спектакль закончится, – напомнила Надя со вздохом. – Тебе нужно идти.

– Да, – проговорил он, соскочив с кровати и спешно одеваясь, глядя, как его возлюбленная застилает постель, скрывая следы его грешного пребывания в ней. – Еще посуду нужно унести из гостиной. Чтобы тебе и Лиде не задавали вопросов.

Пока она гремела фарфором на кухне, Клеменс, чувствуя себя вором в ночи, нырнул в гостиную, на цыпочках добежал до стоящего там пианино, в темноте, на ощупь протянул руку к розовой