Украинский нацизм. Исторические истоки - Вардан Эрнестович Багдасарян

Воронежскую, Ростовскую области, Кубань, Ставрополье и даже каким-то образом Восточную Сибирь, для связи с которой, по логике вещей, должен понадобиться коридор и через неукраинские территории[35].

Однако в качестве резюме исследования Ульяновым приводилась мысль как раз об искусственном, надуманном характере всего украинского сепаратистского движения: «В противоположность европейским и американским сепаратизмам, развивавшимся, чаще всего, под знаком религиозных и расовых отличий либо социально-экономических противоречий, украинский не может оставаться ни на одном из этих принципов. Казачество подсказало ему аргумент от истории, сочинив самостийническую схему украинского прошлого, построенного сплошь на лжи, подделках, на противоречиях с фактами и документами»[36]. Соответственно, помимо сомнительных пропагандистских мифологем, объективных причин современного обособления различных составных частей русского народа не существует. Популяризация творчества Ульянова, посвященного этой проблеме, могла бы стать важным фактором демифологизации исторического сознания и профилактики националистических мифов[37].

ГЛАВА 2

ГЕТМАНЩИНА: ЗАРОЖДЕНИЕ НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО МИФА (XVII–XVIII ВЕКА)

Феномен наций в его модернистском понимании возник в Европе в XVII–XVIII столетиях. Ранее идентичности преимущественно выстраивались на религиозной основе. Параллельно процессы, напоминающие европейское нациостроительство, происходят и в Малороссии. Однако обнаруживались существенные отличия. Специфика развития Малороссии в этот период определялась транзитным состоянием нахождения в системах Речи Посполитой и Московского царства. В Речи Посполитой предлагалось положение идентичности второго сорта, в Московском царстве — слияние с державной идентичностью. Казацкую старшину не удовлетворяли обе перспективы.

Переход от идентичности религиозной к идентичности национальной представлял второе измерение малоросского транзита XVII–XVIII веков. Это не был переход одномоментный. И в этой связи особо важно было бы проследить роль конфессионального фактора Украины в выработке повестки национализма и сепаратизма.

Униатский комплекс украинского национализма

Национализм чаще всего имеет в своей генезисной основе комплексы национальной неполноценности. Происхождение же комплексов, как правило, сопряжено с некой родовой травмой. Родовая травма народа — это нравственно предосудительное деяние, сопряженное со становлением его коллективной идентичности. Таким нравственно предосудительным деянием может, в частности, оказаться предательство. В истории народов периода преобладания религиозных идентификаций это было отступлением от веры, принятием веры противников.

Совершенное отступничество развивается в комплекс.

И способом подавления собственного комплекса оказывается ненависть к тем, кто этого предательства не совершил. В случае с религиозным отступничеством это ненависть к тем, кто остался стойким в вере. И вот уже предавшая веру часть общности совершает второе преступление: обрушивается на тех, кто не предал, физически истребляет бывших единоверцев.

Такое предательство, а соответственно и такой комплекс, существует и в истории украинского национализма. Речь идет о принятии в 1596 году Киевской митрополией, находившейся в подчинении у Константинопольскому патриарха, Брестской унии с переходом в подчинение римскому папе. Униатский проект был сопряжен с процессом Контрреформации, попыткой папства взять реванш за отступление времен Реформации. Идеологом объединения католиков и православных под властью римского папы выступал иезуит, первый ректор Виленского университета Петр Скарга[38]. Другой идеолог объединения — папский легат в Восточной Европе, секретарь генерала ордена Общества Иисуса Антонио Поссевино — даже побывал в 1582 году с соответствующей миссией в Москве, где имел диспут о вере с Иваном Грозным[39]. Одномоментный переход в католицизм православных представлялся в Риме нереалистичным (хотя многие из представителей западнорусской знати сравнительно легко перешли в латинский обряд), и униатство рассматривалось первоначально как переходная фаза в процессе восстановления церковного единства.

С Брестской унии, вероятно, было бы правильно рассматривать историю Смутного времени в России. Без польского фактора Смута была бы невозможна. Идеологическим же проектом Польши и стоящего за ней папства было стремление насаждения унии.

Тезис о «дряхлости» греческого Востока составил идеологическую основу иезуитской пропаганды перехода в униатство. Москва в противовес этому доказывала жизнеспособность православия и наличие в нем, благодаря крещению Руси, большей молодости, чем на католическом Западе. В соответствии с данной полемикой актуализировался вопрос об автокефалии Русской церкви, что связывалось с учреждением патриархата. Греческая церковь и на Руси признавалась одряхлевшей. Но утверждение Московской патриархии подразумевало переход права духовного лидерства в православном мире от «одряхлевших греков» к «молодой Руси». Таким образом, подразумевалось, что «Восток, — пояснял эту логику А. В. Карташев, — не умирает, а возрождается и зовет к тому же возрождению своих братьев в Литве и Польше». Актуально в контексте современных политических вызовов резонирует карташевская интерпретация событий «Смуты»: «Рим в 1596 г. одержал, бесспорно, крупную победу и над православием и над русским народом. Последствия ее дожили и до нашего времени. Победу латинской стороны создали соединенные силы: власти польского короля, систематических усилий иезуитского ордена и силы аристократического шляхетского давления в старой сословной Польше.

На фронте самозащиты выявилась глубокая инерция привязанности восточноевропейских народов к греческому православному культу и быту. И, может быть, самым глубоким подпочвенным фактором, сохранившим и даже возродившим русское православие в Польском королевстве, было неустранимое соседство географически неотделимой, имперски сильной Московской России. Не раз увлеченные польские патриоты в течение трехсотлетнего периода полонизации и униатизации подчиненных Польше русских областей и русского населения восклицали с историческим самовнушением: «Нема Руси!» (Niema Rusi!). Но реальность победила. Социально, культурно, экономически обессиленный и приниженный русский народ не поддался уничтожению. Благодаря историческим условиям, в большинстве своем он влился в общерусское имперское тело, а в своей отдаленной юго-западной части (Галичине) скристаллизовался в особый национальный тип, упорно отстаивавший себя от полонизации»[40].

Как свидетельствуют исследователи, принятие Брестской унии осуществлялось с многочисленными нарушениями, путем подлога и при игнорировании мнения большинства. Не было, как указывает историк церкви А. В. Карташев, никакого реального, легитимного собора, от которого будто бы и исходила инициатива перехода в унию[41]. Фактически вся операция была осуществлена группой представителей высшего клира Киевской митрополии: Михаилом Рогозой, Кириллом Терлецким, Ипатием Потеем — при опоре на польскую королевскую власть (рис. 3). Большинство священнослужителей и паствы осталось в православии, вступив в борьбу за сохранение веры. Брестская уния и стала катализатором русского национально-освободительного движения в Речи Посполитой.

Рис. 3. Униатский фактор в генезисе украинского национализма

Между тем православие королевскими властями было поставлено вне закона. Предписывалась передача храмов и монастырей униатам. Православные не подчинялись, и храмы занимались силой, а на протестующих обрушивались репрессии. Занят униатами был Софийский собор, но Киево-Печерская лавра оставалась за православными. Процесс захвата храмов и монастырей в западно-русских землях очень напоминал аналогичные процессы на современной Украине, свидетельствуя, что история повторяется. Находившиеся под запретом и лишенные храмов, приверженцы православия организовали святилища в лесах. Там их находили и уничтожали