Швейк в Нью-Йорке. Роман - Луиджи Лунари

Это случилось во второй половине четверга, точнее, в семнадцать часов пятнадцать минут. Швейк только что вышел из Радиоцентра и, как обычно, направился к станции метро, чтобы вернуться в Мамаронек. Когда он остановился перед светофором в ожидании зелёного света, на глаза ему попался огромный рекламный плакат, висевший в окне банка, и моментально пришли на память распахнутые руки, воспетые отцом Родригесом. На плакате был изображён мужчина лет тридцати, с фигурой атлета, с хорошо уложенной причёской, излучающий уверенность и деловитость успешного менеджера, который прекрасно смотрелся бы главным героем сериала из жизни банка. Молодой человек явно только что поднялся со своего кресла, чтобы встретить невидимого посетителя, протягивая ему руку приглашающим жестом. Слева над его головой крупными буквами было написано: Прошу, проходите, скажите, в чём ваша проблема, и мы решим её!

Зажегся зелёный. Швейк перешёл улицу и остановился перед лестницей, ведущей ко входу в Чейз Манхеттен Банк, не в силах оторвать взгляда от молодого менеджера, который говорил Прошу, проходите, скажите в чем в чём ваша проблема, и мы решим её! Менеджер обращался явно к нему, Швейку! Прошу, мистер Швейк, проходите, скажите, в чём ваша проблема, и мы решим её!, указывая на кресло, в которое ему, Швейку, предлагалось сесть. Именно его приглашала протянутая рука, та самая открытая рука, дружеская и надёжная, и именно ему предназначался этот ясный, понимающий взгляд, и эта подбадривающая приветливая улыбка… Как можно было сопротивляться этому приглашению, такому сердечному и многообещающему! Швейк быстро подсчитал в уме, сколько денег ему нужно, чтобы дожить до следующей получки. Получилось девяносто-сто долларов максимум! Наверняка это не та сумма, в которой этот любезный и дружелюбный человек мог бы отказать ему!

Швейк поднялся по ступенькам лестницы к огромной греческой колоннаде банка.

VI Досадная неожиданность

Поднявшись по ступенькам лестницы к огромной греческой колоннаде банка, Швейк тотчас спустился назад. Банк был закрыт. Швейк запомнил расписание работы банка и решил посетить его в понедельник утром. После чего сел в поезд и вернулся в Мамаронек.

Уик-энд прошёл спокойно, без заслуживающих упоминания событий.

VII Чарльз В. Браун из Чейз Манхеттен Банка

Мистер Чарльз В. Браун представлял собой пятидесятилетнего слегка потрёпанного временем господина. Он был коренаст, нижняя часть тела намного шире верхней, с короткими толстыми ногами, чуть кривоватыми, легко потеющий, прыщеватый, с большой головой на короткой шее, с густыми седыми волосами, с которых подобно снегопаду непрерывно сыпалась перхоть, что заставляло его носить костюмы исключительно светлых тонов, и шевелюрой, напоминающей то ли Бетховена, то ли Распутина, – всё это вряд ли позволяло считать его красавцем-мужчиной. И уж наверняка никто бы не предложил ему роль главного героя телесериала.

Жил он в большом красивом доме в Нью-Джерси вместе с женой, высокой и жилистой дамой, тощей, словно она страдала анорексией, с угловатыми чертами лица и редкими жёсткими волосами, скособоченной подобно пизанской башне из-за врождённого сколиоза. У них было двое детей, четырнадцати и двенадцати лет, в которых чудесная комбинация генов, унаследованных от бог знает, каких предков, породила утончённое изящество, так, по крайней мере, охарактеризовал бы их романист XIX века. Всякий, кто видел Чарльза В. Брауна с его мальчиками, не мог отделаться от подозрений насчёт его отцовства, но при знакомстве с их матерью подозрения тотчас исчезали, уступая место почтительному восхищению замыслом Божественного Провидения, которое, как известно, непостижимо людским умом.

Чарльз В. Браун учился в Оксфорде, где был на хорошем счету и где он получил диплом экономиста. После чего, несмотря на столь незавидные внешние данные, сделал весьма неплохую карьеру: к сорока годам он уже был руководителем самого крупного агентства Чейз Манхеттен Банка, а ещё через несколько месяцев стал членом директората Департамента инвестиций и кредитов центрального офиса банка.

Существеннее внешние данные Чарльза В. Брауна сказались на формировании его характера и его мировосприятия. Если абсолютная неспособность к занятиям спортом заставила его с малых лет посвятить себя учёбе, то полный крах в отношениях с противоположным полом породил в нем цинизм, сарказм и отвращение к человечеству как таковому: все мужчины представлялись ему законченными мерзавцами, женщины – шлюхами, любовь и добродетель – смехотворной сказкой, слава и честь – чистой выдумкой, брак и семья – гротесковым фарсом, жизнь – дракой на ножах, в которой не существует запрещённых приёмов. Жестокий до садизма с нижестоящими, коварный в отношениях с вышестоящими, брутальный с женщинами, которых подбирал на панели ради часа животной страсти, посетитель секс-шопов и читатель непристойных комиксов, Чарльз В. Браун, казалось, окончательно закостенел в этой своей ипостаси.

Однако, когда ему исполнилось тридцать два года, на торжественной церемонии открытия нового агентства банка он познакомился с женщиной, которая стала его женой. Она была дочерью вице-президента Чейз Манхеттен Банка и первой и единственной женщиной, в глазах которой, защищённых, впрочем, очень толстыми линзами, он не прочитал немедленного выражения ужаса. Беседуя с ней в тот вечер, он впервые отказался от привычных циничных шуток, типа тех, с какими любил представляться: я брат Гари Купера, но он потребовал, чтобы я сменил фамилию, и они долго разговаривали об Оксфорде, о мосте Ватерлоо, о белых рифах Дувра и так далее. Два месяца спустя они поженились, в результате чего карьера, нрав и жизненная философия Чарльза В. Брауна поменялись радикальным образом.

Его ум, которым прежде он пользовался для обнаружения, обнажения и обличения самых скрытых мерзостей бытия, теперь обратился на поиск и любование самыми положительными и добродетельными его аспектами, на замену чёрного нигилизма надеждой и оптимизмом. Его душа открылась, и из её глубин, словно по принципу компенсации, высвободилось страстное и утончённое чувство прекрасного, которое, как оказалось, всегда жило в ней, но которое он, в удавшейся попытке не соразмерять себя с этим прекрасным, заморозил в собственном глубоком и тайном бессознательном. Выяснилось, что Чарльз В. Браун любит хорошую музыку, поэзию, внешнюю элегантность во всём: в людях, в предметах, в природе. Его дом стал негромким гимном красоте: изящный архитектурный облик, изысканная простота обстановки, никаких уступок роскоши, мишуре, китчу, эксцентричности и броскости. В нем не было ни одного предмета, который не был бы достоин лучших дизайнерских журналов как образец функциональной элегантности и абсолютного равновесия между красотой и пользой. При этом его вкус не ограничивался лишь плодами современной американской промышленной цивилизации, практичными и утилитарными по сути, но распространялся и на добропорядочную и основательную буржуазную культуру старушки Европы.

Долгое время ему не удавалась расстаться лишь с одним из своих прошлых комплексов. Как-то в юности он посмотрел фильм Красавица и чудовище с Жаном Марэ в главной роли, и в течение долгих месяцев его терзало осознание того, что он ещё ужаснее не только Жана Марэ самого по себе, но и Жана Марэ в роли чудовища, даже в звериной маске излучавшего волнующее окружающих обаяние, чего, как ему казалось, сам он был начисто лишён. В наиболее потайных уголках сознания он долгое время взращивал мечту о чудесном превращении, на рациональном уровне отдавая себе ясный отчёт в том, что ему никуда не деться от собственной телесной оболочки, и после свадьбы постоянно снижал количество лет, которое был готов отдать в обмен на красоту Жана Марэ или Марлона Брандо: не больше десяти, как в первые годы, затем максимум пять, три, а потом уже ни одного.

Много всякого можно было бы ещё порассказать о Чарльзе В. Брауне, который вполне достоин, как, впрочем, всякий человек стать героем романа. Но в рамках этой истории, главным героем которой является не он, а Швейк, ограничимся тем, что припомним единственную забавную, с оттенком дурновкусия, форму его личного снобизма. Имеется в виду тщательно скрываемый обидный комплекс неполноценности по отношению к мишуре аристократизма, завистливое восхищение всеми, кто мог украшать себя титулами: герцог, князь, барон, маркиз. Возможно, речь шла о жалком паллиативе того благородства внешнего вида, в котором ему было так жестоко отказано. Как бы то ни было, он был готов на всё ради того, чтобы владеть галереей портретов сиятельных предков, фамилией с пусть крошечной приставкой де или фон, или такой звучной, как, например, у Эстерхази – покровителя Бетховена, или даже Борджиа – как у жесточайшей садистки Лукреции.