Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова

Между тем, жизнь в Коломне постепенно вошла в привычное русло и потекла по нему под ежедневные колокольные перезвоны. Ночи становились теплее, и Феликс Янович уже не затворял окно по вечерам. Иногда по утрам в окно доносился голос дворника Тимофея, который любил за утренней работой петь какую-нибудь душевную, а, значит, мучительно протяжную песню, от которой становилось грустно и прохладно. Феликс Янович любил это пение едва ли не больше колокольного звона: душа от него встряхивалась и просыпалась, словно от прогулки по утреннему росистому лугу. Колбовский мужественно плескал в лицо холодной водой из умывальника, за несколько мгновений облачался в мундир и спешил на улицу, чтобы по дороге до почтампа успеть поймать еще несколько утренних минут, наполненных звучанием.

– Хорошо ты поешь, Тимофей, – как-то сказал Колбовский дворнику, не сдержавшись.

– Да, буде вам, барин! – смутился Тимофей. – Вот папаша мой тот пел знатно!

Феликс Янович не видел Рукавишникову с того самого поэтического вечера, когда было объявлено об ее помолвке. Она, как он мог судить, была занята хлопотами перед грядущим венчанием. И даже почти перестала выходить в свет – в отличие от своего жениха. Муравьев до свадьбы, похоже, не собирался уезжать в столицу. Казалось, что местное общество его полностью устраивает: он с удовольствием ходил на все вечера и обеды, куда получал приглашение. Почти всегда его сопровождал неизменный восторженный спутник – Павел Александрович Струев. А также все чаще компанию им составляла миловидная и безупречно элегантная Наталья Захаровна Клейменова.

Вдове заводчика Клейменова было едва за тридцать лет. Ее муж скончался три года назад от удара, оставив молодой супруге десятилетнего сына от первого брака, исправный кожевенный завод с десятью работниками и неплохой каменный особняк на Воскресенской улице. Наталья Захаровна оказалась женщиной с деловой хваткой и цепко взяла дело мужа в свои холеные руки.

Госпожа Клейменова вне всякого сомнения считалась завидной невестой, поскольку была равно хороша собой, здорова и богата. Однако же как и Аглая Афанасьевна, вкусив свободы, она не торопилась снова надевать брачное ярмо. Но в отличие от девицы Рукавишниковой, Наталья Захаровна отдалась течению светской жизни со всеми ее перекатами и водоворотами. Госпожа Клейменова вела настолько активный образ жизни, насколько ей позволяли обязательства перед заводом и пасынком. Но, будучи женщиной энергичной, как правило успевала все, что входило в ее интересы. Уже в восемь утра она принимала управляющего или сама ехала с инспекцией на завод, не чураясь чудовищной вони, которая является неотделимой спутницей кожевенного дела. А тем же вечером в шелковом платье модного изумрудного оттенка она пела романсы на вечере у госпожи Крыжановская.

*

Спокойствие Колбовского на этот раз нарушила Олимпиада Гавриловна Самсонова. В тот майский день он, как обычно, навестил дом головы на Никольской улице с пачкой свежей корреспонденции: последним номером «Нивы» и несколькими письмами. Собственноручно приняв почту, Олимпиада Гавриловна неожиданно обратилась к нему с вопросам.

– Кстати, а как там Аглая Афанасьевна? Надеюсь, бедняжка уже оправилась?

– От чего? – слегка опешил начальник почты.

– Ну, как же! – Олимпиада Гавриловна всплеснула руками. – Расторжение помолвки – такой удар для девушки!

– Расторжение помолвки? – в первый момент Феликс Янович не поверил своим ушам.

– Разве вы не знаете? – Олимпиада Гавриловна как-то странно смутилась, что было ей не свойственно. – Но вы же с Аглаей Афанасьевной вроде бы друзья…Я думала, что вам как раз известны все подробности.

Феликс Янович поймал ожидающий взгляд бледно-серых глаз госпожи Самсоновой и вдруг понял, что Олимпиада Гавриловна не знает точно ни о каком расторжении, а лишь пытается навести справки у него самого.

– Мне абсолютно ничего не известно о каких-либо переменах в статусе Аглаи Афанасьевны и господина Муравьева, – твердо сказал начальник почты.

– Вот как! – взгляд Олимпиады Гавриловны заметался как воробей, попавший через дымоход в комнату. – Но все эти слухи… я была уверена, что дело уже решено.

– Какие слухи? – не удержался от вопроса Колбовский, хотя тут же проклял себя за это неуместное любопытство.

– Ну, как же! – нимало не смутилась госпожа Самсонова. – Неужели вы ничего не слышали? Да, об этом весь город судачит который день! Они же нынче почти неразлучны!

– Кто? – все еще недоумевал начальник почты.

– Наш любимый поэт и госпожа Клейменова, конечно, – охотно пояснила Олимпиада Гавриловна.

Феликс Янович за десять лет жизни в Коломне привык не верить с ходу ни единому слуху, даже если он был на устах у всех – от городского головы до дворника Тимофея. Однако в этот момент он вдруг отчетливо представил очаровательную госпожу Клейменову, и сердце его мгновенно отяжелело, как почтовая сумка, в которую уличные мальчишка из шалости подкинули камень.

В тот вечер Колбовский так и не нашел себе успокоение – ни в созерцании заката, ни в новом романе, который дожидался его на столе гостиной. Сидя за столом и машинально разрезая ножом страницы книги, он не предвкушал, как обычно, упоительное и долгое чтение, а непрерывно думал об Аглае Афанасьевне. Могло ли быть так, что она не знала о происходящем? Да, и собственно было ли происходящее тем, чем казалось большинству коломчан? По печальному опыту Феликс Янович знал, что отнюдь не всегда мнение большинства доказывает истину. Десять лет назад большинство тех, к кому он обратился за помощью, смеялись над его опасениями. Тогда еще юный и во многом наивный Феликс Янович оббивал все пороги – начиная от полиции и заканчивая московским градоначальником, до которого его, разумеется, не пустили. Он один видел и знал, что купец Агафонов с дочерью не уехали по делам, а исчезли. И что их пропажа – несомненное злодейство. От настырного почтальона все отмахивались, указывая на то, что нет ровно никаких причин подозревать преступление. Его доводы признавали смехотворными. Все, кроме молодого следователя Кутилина – единственного, кто выслушал его от начала и до конца. И, нахмурив брови, очевидно нехотя признал: «Ваша правда, странное это дело». Однако было уже слишком поздно, чтобы раскрутить это странное дело. Через пару дней на окраине Москвы в сгоревшем доме нашли тела Агафонова, его дочери и ее горничной…

Феликс Янович встряхнул головой, чтобы прогнать страшное видение. Он не был тогда на месте преступление, но было достаточно вообразить все по описанию Кутилина. Это был второй раз в жизни Колбовского, когда он убедился в том, что большинство может заблуждаться. Однако же иногда и письмо с ошибкой в адресе попадает к адресату. Возможно, стоило поговорить с Аглаей Афанасьевной? Вероятно, она сейчас как никогда нуждается в дружеском утешении. Или же это будет слишком неделикатно – предложить свое участие без призыва к нему? Феликс Янович чувствовал себя измученным и растерянным: в столь неоднозначной ситуации он еще не бывал. Круг