Победителей не судят - Олег Курылев

— Да… пошли они к черту… — промычало из-под одеяла, — чего так рано-то? Мы же не в Гитлерюгенде…

Вместо ответа засоня получил увесистый удар подушкой, после чего с него было сорвано одеяло. Пришлось встать. Протирая глаза и щурясь, Алекс босиком прошлепал к распахнутому окну. Солнце уже освещало верхние этажи зданий, но площадь в этот ранний час была пуста. Только дворник мел тротуар под маркизами магазина мануфактур Моритца Хартунга да возле комплекса белоснежных статуй в самом центре Старого рынка маячили две маленькие фигурки: те самые балбесы — Толстый и Очкарик.

— У тебя десять минут, — бросил брат и вышел из комнаты.

Оба рюкзака стояли собранными еще с вечера. Алекс подошел к одному из них и потянул за лямку. Ну конечно, так он и думал, опять им предстоит суровый поход с полной выкладкой.

— Эйтель, ты несешь ответственность за всех детей, — наставляла за летучим завтраком фрау Шеллен своего старшего сына. — Сколько всего вас будет?

— Девять или десять, — прошамкал набитым ртом Эйтель.

— И куда же на этот раз? — поинтересовался отец.

— На наше место, к заброшенной ферме. Папаша Котлеты обещал подбросить до Хайденау, а там километров восемь на восток.

— Папаша кого?

— Котлеты. Ну… Густава. Это младший сын мясника Поккуса. Герр Поккус едет сегодня в Пирну за поросятами. Пап, знаешь, какой на Везенице клев! На Эльбе такого не бывает.

— Эйтель, ты должен помнить о двух вещах, — продолжала мать.

— Огонь и вода, — закивал Эйтель. — Я помню, мама. Мы всегда очень осторожны. У нас дисциплина. Спички только у меня одного, а утонуть в Везенице еще никому не удавалось.

Через пять минут братья были внизу. В узком переулке между их домом, в котором на первых двух этажах располагался магазин одежды Роберта Бёме, и узким зданием с мебельным магазином Беннера их поджидали уже шестеро пацанов в возрасте от девяти до двенадцати лет. Четырнадцатилетний Эйтель Шеллен был самым старшим в этой компании. Следующим шли его брат-погодок Алекс и их товарищ по прозвищу Птицелов, но стопроцентное лидерство всегда принадлежало Эйтелю. Всех их, кроме того что они жили по соседству, объединяло общее стремление к независимости. Они не признавали никаких организаций и молодежных союзов, пытавшихся в те годы прибрать к рукам подрастающее поколение. Особенно они не признавали Гитлерюгенд с его муштрой, флагами и барабанами. В основном это были дети тех, кто не тянул руку вверх, приветствуя колонны штурмовиков. И, хотя жили они в мансардах и чердаках самого центра Старого города, а их отцы далеко не всегда относились к рабочему сословию, в их семьях преобладал дух рабочих окраин, отдававших свои голоса социал-демократам, коммунистам, католикам или не отдававших их никому.

Маленький отряд двинулся в сторону набережной к мосту Альберта, где их должен был подобрать отец Котлеты, владевший небольшим грузовичком. Почти у каждого за спиной висел рюкзак с одеялом и продуктами. Толстяк — он же Генрих Виллашек — гордо топал с «обезьяной» на спине, неся настоящий солдатский ранец с деревянным каркасом и крышкой из рыжей с белыми подпалинами телячьей шкуры. Птицелов — Максимилиан Беппе — получил в наследство от отца — бывшего солдата альпийских батальонов Эрвина Роммеля — австрийский горный рюкзак со множеством карманов, ремешков и кулисок. Самый маленький из всех — Вальтер Фишер по прозвищу Таблетка (а также Пилюлька, Аптекарь и т. п.) — пришил лямки к старой солдатской сухарной сумке и носил ее на боку, словно почтальон. Его отчим работал провизором в небольшой аптеке в Нойштадте, и Таблетка, как никто другой из местной детворы, разбирался в назначении лекарств, советуя их всем подряд: и больным, и здоровым.

Алекс, будучи родным братом лидера этой шайки, не имел по этому поводу никаких преимуществ перед остальными. По складу характера он был мягок и даже застенчив. Общаясь со сверстниками, он мог позволить себе крепкое словцо, но в присутствии взрослых всегда был предельно вежлив и уважителен. Обычно матери любят как раз таких, невольно превращая некоторых из них в «маменькиных сынков», но материнское сердце Вильгельмины Шеллен больше принадлежало ее первенцу, ее маленькому Принцу, который вырос и, несмотря на некоторую ершистость, был так же нежно привязан к матери. Алекс чувствовал это, но их искренняя дружба с братом, готовым всегда вступиться за младшего, кто бы его ни обидел, компенсировала некоторую несправедливость в распределении материнской любви. Словно эта любовь и забота переходили к нему, пройдя через Эйтеля.

Конечно, не одна только страсть к рыбалке объединяла этих ребят, заставляя совершать походы в поисках клевых мест на Везенице, Мюглице, Поленце и десятках других мелких притоков Эльбы, куда заходили спустившиеся с Рудных гор ленок и даже форель. Очкарик, например, вообще никогда не брал с собой удочку, предпочитая альбом для рисования или книжку, а вечно голодные братья-близнецы Хольцеры — Франц и Леопольд (по прозвищу Француз и Суслик), кроме рыбалки занимались еще и расстановкой силков на зайцев и прочую мелкую живность здешних полей и лесов. С помощью хитроумных клеток, мастером по изготовлению которых был Птицелов, ловили они и птиц. Их затем продавали на птичьем рынке в Дрезден-Плауене. Что касается Таблетки, то этот веснушчатый паренек, если не мешался у всех под ногами, то носился с сачком за бабочками или с видом знатока собирал лечебные травы. По большому счету всех их сплачивала любовь к природе и искренняя детская дружба, не признающая ни сословных, ни профессиональных различий их родителей. Их, детей безработного и доцента, художника и мясника, рабочего фарфоровой фабрики и солдата-инвалида, собирал вместе ночной костер с печеной картошкой, страшными рассказами и нескончаемыми затеями.

Они были индейцами и мушкетерами, рыцарями круглого стола и полудикими викингами, пиратами, заброшенными на необитаемый остров, и старателями, всерьез пытавшимися найти золото на безымянном ручье. А вообще-то они называли себя «Дрезденскими чертополохами». Как и любая другая более или менее сформировавшаяся городская подростковая группировка, они просто обязаны были иметь название. Часто, рассевшись вокруг костра, насытившись и выкурив трубку мира, еще днем слепленную из прибрежной глины и обожженную тут же на углях, они приступали к одному из самых значительных для мальчишеского детства таинств — ночным рассказам. В этом особого рода театральном действе каждый принимал участие, но в какой-то момент кто-то наиболее одаренный завладевал всеобщим вниманием, а все остальные становились самыми внимательными и благодарными слушателями. В компании «чертополохов» таким был конечно же Очкарик (он же Заика) — Вилли Гроппнер — сын университетского доцента. После недолгих уговоров, когда подходила его очередь, он с показной неохотой брался за дело:

— Н-на чем мы там остановились, в прошлый раз? Я что-то уже и н-не помню…

Ему наперебой подсказывали, и через несколько минут ни резкий крик ночной птицы, ни выстрел смолевого сучка в костре были уже не в силах отвлечь слушателей от очередной захватывающей истории. Никто не замечал, что порой рассказ изобиловал противоречиями и пропусками, а нить повествования была сложна и запутанна, словно морской узел.

— Я вам забыл сказать, джентльмены, что этот герцог, н-ну… тот, что упал с лошади, так вот, он имел шрам на щеке от копья, и за это его прозвали Меченым…

Маркизов и герцогинь «Двух Диан» через несколько вечеров сменяли старатели и собачьи упряжки «Белого Клыка», сорванцов из «Тома Сойера» — безнадежные окопы и смерть «Западного фронта», на котором не было перемен… Все это в пересказе сверстника-мальчишки воспринималось и впитывалось гораздо лучше, нежели на школьном уроке в хорошо отработанном литературном изложении штудиенрата. А потом, когда глаза многих уже слипались, они выбирали дежурных, а все остальные перебирались в большой шалаш, построенный из сухих жердей и еловых веток. Но и здесь, в кромешной темноте кто-нибудь вдруг вспоминал страшную историю про «черного» рыцаря или болотную ведьму, и сон откладывался еще на целый час.

В тот день они шли на одно из «своих» мест — поле Германа близ давно заброшенной фермы на берегу крохотной речки Везениц. Говорят, что в самом начале Великой войны хозяин фермы и четверо его сыновей продали скот, отправили женщин в город, забили окна и двери дома досками, а сами записались в резервный полк саксонской кавалерии. Никто из них не вернулся назад. После войны земельный комитет выкупил часть земли у вдовы хозяина, но участок с постройками та отказалась продавать. Возможно, и теперь он числился во владении кого-то из наследников, однако никто из них в этих местах не появлялся. Когда-то, еще в начале двадцатых, ферму разграбили: вероятно, не раз здесь останавливались отряды Фрейкора или Черного рейхсвера. Не исключено, что в те неспокойные годы она служила прибежищем для бандитов и была свидетелем их преступлений. Но с тех пор вот уже много лет все в этих местах заросло кустами дикой малины и ежевики вперемешку с крапивой и осотом. Ковер высокого разнотравья скрыл последние следы ведшей туда когда-то дороги, а заросли ольхи не позволяли даже с близкого расстояния угадать, что за ними скрывается дом с остатками красной черепицы на покрытых мохом и плесенью черных досках. В отличие от заброшенных замков и монастырей, которых в те годы еще немало встречалось в Веймарской Германии, эти руины не привлекли бы теперь внимания даже бездомных.