Следствием установлено... - Вильям Михайлович Вальдман

— Не знаю, — соврал Димка.

Видя, что мать собирается в школу, он пытался ее остановить, чувствовал — ребята правы, но Варвара Степановна рвалась в бой за своего Димочку. Так возник первый конфликт с классом. И хотя со временем забылось все, Димка держался теперь в стороне от ребят. Он мечтал скорее вырасти, не понимая еще толком, что это изменит, но верил: вот тогда-то он заявит о себе и относиться к нему будут совсем иначе.

Он был счастлив, когда увлекся радиоделом и достиг первых успехов — вмонтированный в словарь английского языка транзистор действительно заставил ребят по-новому взглянуть на Шкилета. И когда Славка Лазарев, кумир класса, вынул из кармана портсигар и спросил, не сможет ли он вмонтировать в него транзистор, Димка с радостью согласился попробовать, рассчитывая в будущем на Славкино покровительство.

Он начал курить, ведь сигареты — непременный атрибут мужчины. Состоялся серьезный разговор, вернее длинный монолог Осокина-старшего, Димка слушал молча. Николай Петрович никогда не наказывал его, но хуже любого наказания были для Димки частые нравоучения отца. Осокин никогда не спрашивал мнения сына и не считался с ним. Но, несмотря на безупречную логичность доводов, Николай Петрович, как правило, не достигал желаемой цели, ибо совершенно не понимал, да и не хотел понимать, что на душе у сына. Он просто изрекал истины в последней инстанции. Это ожесточало Димку.

Положение усугубляла Варвара Степановна, принимавшая обычно сторону отпрыска. И теперь, когда он стал курить, она тайком от мужа давала Димке деньги на хорошие сигареты: а то будет курить всякую дешевую дрянь — вконец испортит здоровье...

После демонстрации отметить праздник собрались у Рянского.

Димка не мог объяснить себе, почему именно в этот праздничный вечер он вдруг увидел Жанну совсем по-иному. Ту самую Жанну, с которой проучился в одном классе восемь лет и которую никогда не выделял. Димка даже испугался внезапно нахлынувшего чувства.

Рянский весь вечер не отходил от Жанны, нашептывал ей видимо что-то очень смешное, отчего Жанна громко смеялась. Потом Рянский произнес тост за прекрасную половину человечества, в присутствии представительницы которой отдельные юноши учащенно дышат, и при этом многозначительно посмотрел на Осокина. Димка побледнел и уже весь вечер старался даже не глядеть в сторону девушки. Жанна ничего не замечала: она открыто восхищалась Сашей.

Димка поймал себя на том, что в нем растет неприязнь к этому красивому парню, который ему ничего плохого не сделал. Он чувствовал себя неуютно в компании, где все чем-то выделялись: Славик — умом, Рянский — умением взять от жизни как можно больше. Даже Колька Хрулев со своей бесшабашностью и полным отсутствием идеалов был выше его...

Когда они подошли к дому Брискиных, Димка неожиданно для себя, срываясь на фальцет, сказал:

— Жан... это... Знаешь что? Давай дружить?

Он побоялся посмотреть на нее, зачем-то снял очки и стал их протирать, близоруко щуря глаза. «Как я, наверное, нелепо выгляжу», — с ужасом думал Димка.

Жанна улыбнулась.

— «Что дружба? Легкий пыл похмелья, обиды вольный разговор, обмен тщеславия, безделья иль покровительства позор».

Что произошло дальше, он плохо помнил. Кажется она засмеялась! Правда, очень тихо, но от этого смеха Димка стал меньше ростом.

— Шкилетик, милый, да ты в своем уме? Ты всерьез веришь в возможность дружбы между парнем и девушкой?

Это было невыносимо — он продолжал оставаться для нее «Шкилетом». Обида захлестнула его.

— Ты думаешь, что нужна этому Саше? — выкрикнул он. — Ему приданое твое нужно! Ну, ничего, вы еще узнаете меня!

Жанна перестала смеяться, повернулась к Димке спиной и, выразительно покрутив указательным пальцем у виска, вошла в дом.

В этот вечер его сразил страшный недуг — одиночество. Оно было во всем: в редких прохожих, которые спешили домой, в пустынной и бесконечной улице, по которой он долго и бесцельно бродил, в только что состоявшемся телефонном разговоре. «Нам некуда больше спешить, нам некого больше любить», — горько усмехнулся Алексей и поежился.

Год выдался нелегкий — частые загородные рейсы изматывали. Отдыхать он не успевал; оставив машину на автобазе и наскоро умывшись, мчался домой: надо было писать курсовые и контрольные работы, садиться за учебники. Уже поздно ночью валился на тахту. Утром нахальный будильник поднимал его с постели, начинался новый день, как две капли воды похожий на вчерашний. В воскресенье Алексей занимался дома целый день и уставал еще больше, чем в рабочие дни.

Все это стерло грани между днем и ночью, не давало возможности отвлечься от дела, отдохнуть и почувствовать ту сладкую усталость, которая знакома хорошо поработавшим людям.

В этих трудных буднях было лишь одно преимущество: он почти не думал о Люсе.

Они познакомились два года назад. Студенты пединститута собирали хлопок на полях нового целинного совхоза. Сюда же из города приехали несколько водителей, которые сели за штурвалы уборочных комбайнов. Вечером у здания школы Алексей увидел Люсю и вдруг сразу понял, что сама судьба привела его сюда, за двести пятьдесят километров от города. Люсе та поспешность, с которой он подошел к ней и затеял разговор, показалась сперва бесцеремонностью. Но позже ее заинтересовал этот невысокий паренек с крупными чертами лица, большими рабочими руками и мягким своеобразным характером.

— Как вы совмещаете работу водителя с учебой, да еще на физмате? — спросила она как-то у Алексея.

— А я, Люция, сплю пять часов в сутки, — улыбнулся он в ответ.

— Называйте меня лучше Люсей. Кстати, Леша, вы почему выбрали математический?

— Кажется, Кант сказал, что в каждом знании столько истины, сколько математики. А я неравнодушен к истине.

— Ну и напрасно, — лукаво блеснула глазами Люся. — Путь к истине лежит не через математику. Он гораздо проще: надо лишь исчерпать все заблуждения и тогда можете до нее дотронуться.

— Но при такой стратегии может не хватить жизни, —