Из Харькова в Европу с мужем-предателем - Александра Юрьева

Теперь, когда холод лез прямо в комнату, мы, дети, собирались гурьбой, брали коньки или салазки, и храбро высыпали на улицу в пасть суровой стуже. Дома на нас наматывали все, что было теплого: пальто, платки, у кого галоши, у кого валенки, кто вообще не разберешь в чем, так много намотано на маленькие тельца. Затем, кто в салазках, кто на коньках, а кто просто присев на корточки, мы лихо и бесстрашно спускались с ледяной горы.

Лучшая часть города, в которой мы жили, находилась на самом верху местами довольно крутой горы. Все улицы, спускавшиеся вниз, постепенно теряли свой богатый ухоженный вид, и становились все беднее и беднее, а у подножия горы превращались в совсем нищий район с большой унылой площадью, на которой в прежние сытые времена, особенно летом, располагался базар. Туда из окрестных деревень мужики привозили на продажу великолепные вещи, теперь казавшиеся недоступными, и много всякой еды. С самого начала смуты эти довольно крутые спуски уже никто, конечно, не посыпал песком, не разгребал снег. Больше некому было заботиться о безопасности местных жителей, поэтому заледенелые мостовые и тротуары всех улиц в городе, а особенно наших, ведущих под гору, были не менее опасными, чем покрытые льдом склоны альпийских гор.

Для нас, ребят, эти ледяные улицы были неимоверно привлекательными. Следовало совсем легонько оттолкнуться, и ты сразу же становился снежным вихрем, который с бешеной быстротой проносится мимо других, острых как нож вихрей, летящих тебе навстречу. Эти вихри были окружены сиянием, голубыми лучами, они переливались на солнце всеми цветами радуги, а, пролетая мимо, волочили за собой хвост невыносимо ярких цветов, который бил по лицу и царапался. Так пролетишь веселой птицей до подножия горы, а там уже по инерции, но все тише и тише, прокатишься далеко-далеко, почти через всю огромную базарную площадь. Все вокруг бледнеет, обесцвечивается. Больше нет летящего навстречу переливающегося вихря — только грязная, закованная в лед, рыночная площадь. Но нас все это приводило в восторг, ведь раньше нельзя было и думать о том, чтобы тебя отпустили из дома одного, да еще разрешили скатываться вниз с горы. Теперь же все преграды и условности стали исчезать, никто уже не запрещал нам делать прежде недозволенное.

Мне казалось, что в мирное время мы никогда так не резвились, не радовались так безудержно тем мелочам, которых раньше просто не замечали. Когда мы с горы неслись вниз на бешеной скорости, мы моментально согревались, становились веселыми и чувствовали себя лихими и дерзкими. Снова и снова бежали через рыночную площадь, а потом, кое-как цепляясь за кочки и стволы деревьев, вползали наверх по дороге, полностью покрытой льдом, а оттуда снова летели навстречу вихрям, таким ярким и колючим. После каждого полета вниз звенело в ушах от внезапной тишины вокруг и неподвижности, сердце неистово колотилось в груди, становилось нестерпимо жарко и немного подташнивало. Но одно только воспоминание о чудесном вихревом полете опять заставляло ползти на верхушку горы.

Никогда в жизни я так не хотела есть, как в то время, никогда больше не ощущала такого смертельного, хватающего за сердце холода, но и никогда больше так весело не хохотала, не чувствовала желания от восторга выскочить из земной орбиты. Помню всех своих соратников снежной горы красными и хохочущими.

Я поступила в женскую гимназию Л. В. Домбровской, куда принимали учениц как приходящих ежедневно, так и пансионерок. К моему великому сожалению, какое-то время мне пришлось жить в гимназии. Не знаю, почему так решили родители — быть может, наша новая квартира не была еще готова, или причиной этому была какая-то семейная неурядица, требующая моего отсутствия. Также, возможно, моим родителям необходимо было поехать в Ялту по семейным делам. В то время мне было около девяти лет, я была очень наивной, доверчивой, и нуждалась в поддержке и внимании.

Это был пансион для детей из благородных семей, и меня на одну зиму оставили там жить. Помню своих классных дам. Одну прозвали Махорка, так как мы знали, что она курит, но при нас она, конечно же, никогда не курила. У нее были желтые пальцы от курения. Тогда в России появился дешевый солдатский табак, который надо было насыпать в небольшой газетный прямоугольник, свернуть его в трубочку, а край трубочки смочить слюной и заклеить. Получалась такая самодельная сигаретка.

Вторая всегда ходила в большом платке (испанской шали), который держала около рта. Потом выяснилось — такие девчонки, как мы, всегда все узнавали, и от нас почти ничего нельзя было скрыть, — что она все время держит большой палец во рту. Между собой, так чтобы этого никто больше не услышал, мы издевались над этой девицей, которая сосет свой палец. Очевидно, у несчастной была какая-то душевная травма в детстве. Вообще тогда многие вели себя ненормально. Одна не вынимала изо рта сигарету, другая — свой палец, все какие-то странные там были.

Наши наставницы следили, чтобы мы ложились спать в положенное время, чтобы правильно ели, прилежно готовили уроки.

Сама Maman Домбровская, которая держала эту гимназию, была полной, роскошной дамой в синем тугом платье, натянутом на корсет, как будто у нее внутри все состояло из железных палок, и потрескивало, когда она шла, словно камин топился. Она вся блистала в этом своем платье, которое переливалось то синим, то лиловым, то зеленым цветом, и двигалась как огневой столб, являясь воплощением авторитета и достоинства. Все тряслись со страха, когда Maman ходила по школе — это означало, что какие-нибудь неприятности обязательно будут.

Помню еще, что мы часто бегали на кухню и очень дружили с кухаркой. Были у нее горничные — три веселые молодые девушки, такие славные. Называли они нас просто барышнями. Денег у нас никогда не было, и за услуги мы давали им что-нибудь сладкое, а также ленты, кружево или еще что-нибудь такое.

Девочек-пансионерок было много, думаю, человек 20, не меньше. Конечно, я не со всеми дружила, там были и девочки постарше, но они нас презирали. Им уже было лет по 15, 16 — из старших классов. Они на нас не обращали никакого внимания, а мы их обожали, но не смели даже приближаться.

Также хорошо помню, как долго тянулись летние дни в угрюмом, опустевшем здании гимназии, с сильным запахом пыли, сухих листьев, прелой травы и мышей, которых не было видно, — запахом одиночества. Как-то раз, когда мне было нечего делать, а гувернантка ушла с другой девочкой к врачу, я осталась одна и решила пойти на кухню: «Пойду, думаю, повидаюсь с горничными и кухаркой. Если только они не дремлют. Может быть, играют в карты. Во всяком случае я не буду одна». Я вошла в кухню и увидела там то, что запечатлелось в моей памяти на всю жизнь, хотя тогда я не поняла, что происходит. Посреди комнаты на столе лежала молодая горничная. Она была простоволосая, а ее зеленое платье с цветными узорами задрано так, что видны ее голые ноги и живот. Меня поразило, что на ней не было нижнего белья. Другая горничная постарше в сине-белом полосатом платье, также простоволосая, склонилась над молодой горничной с ножом в руке.