Из Харькова в Европу с мужем-предателем - Александра Юрьева

— Но мы же замерзнем до утра. Там хуже, чем на улице!

Нас пустили в другую комнату внизу, где окна были целы, и было немного теплее. Мы переставили на пол пишущие машинки, постелили на большие столы свои вещи, постельное белье, прикрылись, чем было, и так провели ночь.

Мама мне говорила:

— Ты даже не представляешь, как я счастлива, что мы снова вместе, что ты нашла меня.

Она была так рада, что держалась за меня, словно маленькая, и я стала чувствовать себя взрослой. Она обнимала меня и, плача, говорила:

— Тебе нужно было остаться дома. Там теплее, и соседи есть, ты могла бы у них переночевать. Как же ты здесь будешь?

— А как бы ты была здесь одна? Уж лучше нам быть вместе.

Маму все это очень испугало. Она еще раньше говорила, что нам надо уезжать, скрываться, так как, видимо, что-то стало известно о нашем прошлом и происхождении нашей семьи. Уезжать, пока не поздно, пока до нас еще не добрались в суматохе, пока власти произносят речи во славу революции и громят тех, кто более заметен, чем мы.

Утром я, настроенная воинственно, пошла то ли в Горисполком, то ли в горком партии протестовать и жаловаться. [На самом деле она обратилась в РАБКРИН[24]]. Мне посчастливилось пробиться к какой-то очень славной женщине-коммунистке, занимавшей важную должность.

Она мне сказала:

— Я, деточка, во всем этом разберусь, все разузнаю. Это безобразие, как только могли такое сделать? Ты не бойся. Должно быть, произошла какая-то ошибка.

— Возможно, они кого-то другого хотели забрать, — ответила я ей. — Моя мама вообще ни при чем, она ни в чем не виновата. Я уверена, что никто не смог бы на нее пожаловаться, так как для этого нет повода.

— Где ты, детка, работаешь? Чем занимаешься? — спросила она.

— Я работаю в Помголе.

— А мама твоя что же?

— А моя мать после тифа и от недоедания так ослабла, что работать сестрой милосердия пока не может. А тут еще ее больную схватили и увезли. Мы почти не спали, ничего не ели, у нас ничего не осталось, нет своего угла, никому мы не нужны, некому о нас позаботиться. Почему же нас так обижают?

Мои слова на нее, очевидно, очень подействовали, она была сердобольным комиссаром в юбке, и мне невероятно повезло с ней. Она сразу же кому-то позвонила, и уже через минуту повернулась ко мне и сказала:

— Теперь все нормально, детка. Забирай свою маму и возвращайся домой.

Я пошла обратно пешком, на улице был ужасный мороз. Наши вещи снова погрузили в ту же машину, и привезли нас с мамой обратно домой. Когда мы зашли в квартиру, то увидели, что нашу комнату уже кто-то открыл. Я думала, что о нашем несчастье никто и не знал, но оказалось, что эта Софья Павловна хотела таким образом избавиться от нас и заполучить себе еще и мамину комнату. Но нам все же вернули наше жилье, поскольку та женщина-комиссар оказалась влиятельнее попечителя Софьи.

Я знаю, что эта история не кажется очень важной, и я не очень живо ее описываю, но то, что этот день был одним из самых трудных в моей жизни — это истинная правда. Если бы я тогда не пошла на поиски мамы; если бы попала не к той женщине-коммунистке, которая нам посочувствовала, а к кому-то другому; если бы не сумела сразу получить нашу комнату обратно, — все было бы кончено. Мы остались бы совершенно одни на улице, замерзли от холода или умерли с голода.

Когда тебе шестнадцать лет, ты приходишь домой, а там нет ни мамы, ни твоих вещей, то кажется, что ничего страшнее уже быть не может. Была у тебя мать, был у тебя какой-то матрасик, твоя старая кроватка, какое-то простенькое одеяльце, и вдруг ты лишаешься всего этого в один миг. И при этом даже не знаешь, что случилось. Мы ведь с мамой — две беспомощные маленькие женщины — были очень одинокими. Мама по любому поводу сразу же сильно расстраивалась. А я в такой ситуации начинала чувствовать себя старше, что-то пыталась сделать.

Забыла рассказать о том, что до сих пор, спустя 60 лет, напоминает мне тот ужасный день. Когда я вошла в тот огромный зал, солнце заходило за горизонт, и из разбитых окон струился матово-желтый свет, который придавал всему помещению, и тому месту, где сидела мама, странный оттенок. В этом свете все казалось каким-то нереальным. Снег набивался за остатками разбитых стекол… Нет, больше и точнее это описать нельзя, это надо было видеть! Я до сих пор не могу спокойно смотреть на заход солнца, такое странное освещение теперь ассоциируется у меня с всеобщим позором, позором своего бессилия, с бессмысленностью происходящего. У меня на всю жизнь осталось это чувство подавленности, сознание того, что бывают ситуации, из которых ты не можешь выйти сам, как бы ни старался.

И ко всему прочему этот суровый русский климат. Я иногда думаю про несчастных людей, которые живут где-то в Индии или Америке, но у них там по крайней мере тепло. А когда на улице сорокаградусный мороз и практически нечего надеть, ты все время дрожишь и готов на все, лишь бы только согреться. Замерзает все тело, даже внутренности, и начинает ужасно болеть.

В те дни нашу несчастную Родину, как и всех нас, позорили и унижали. Все мы тогда были окутаны этим ледяным, матово-желтым туманом несчастий, из которых не можем выбраться до сих пор.

Несмотря на то, что наша жизнь снова вошла в свою колею, мы никогда не чувствовали себя как прежде. В тот кошмарный день, в возрасте шестнадцати лет, я впервые ощутила такую горечь и одиночество, какие может ощутить только взрослый человек, и почувствовала, что несу ответственность за себя и за маму. Это действительно был конец моего детства. Мне стало еще тяжелее, когда я начала обращать внимание не только на личные трудности, но и на тот ужас, который происходил вокруг меня.

Глава 4. ГОЛОД

В 1921 году Лига наций назначила полярного исследователя Фритьофа Нансена верховным комиссаром по делам русских беженцев. Также он, по просьбе Красного Креста и других частных организаций помощи беженцам, стал координировать все усилия по борьбе с голодом, который теперь угрожал и России. В результате войны сельское хозяйство уже находилось в упадке, к тому же в Поволжье наступила сильная засуха. Вскоре стало ясно, что этому плодородному району Украины осенью и зимой угрожает голод.

Сначала советские власти не разрешали иностранцам действовать внутри своей страны, но ввиду серьезности положения они все же согласились, и необходимые меры были вскоре предприняты как в США, так и в Европе. На встрече в Женеве 15 августа 1921 года Нансена попросили поехать в Москву по поручению Красного Креста. В Риге, всего пять дней спустя, министр торговли США Гувер и министр иностранных дел РСФСР Литвинов подписали соглашение, определившее принципы работы представителей ARA в Советской России (ARA coкращенно от англ. American Relief Administration — «Американская администрация помощи». Основная задача ARA заключалась в предоставлении американской продовольственной помощи странам Европы, разоренным Первой мировой войной). После этого началась широкомасштабная помощь голодающим жителям РСФСР. 27 августа 1921 года Нансен и Чичерин (советский комиссар по иностранным делам) подписали аналогичное соглашение[25].