Сукин сын - Вера Коркина

Авилов весь день маялся, как от зубной боли, находясь во взвешенном состоянии, точно накануне грозы. То тосковал по Нине, то задумывал смотаться. Положение было отвратительное. Грядут раскопки прошлого, а в дом из бруса тянуло точно магнитом. Наталья куда-то пропала. Он пообедал в одиночестве и под вечер отправился к Нине, размышляя, что уход из прошлого в рамках теперешней жизни не представляется возможным. Кожу не поменяешь, с самолета не спрыгнешь. Гордиться асоциальным опытом не приходится, но терпеть, когда в него лезут, тошно. С какого-то момента Авилов уже не помнил, когда это произошло, он все забыл, точно запер дверь, и прочно обосновался в другом стойле, в кабинете за черным столом с телефонами. Так себя и мыслил. Сейчас начнется раздрай, и придется держать удар, а он чувствовал себя глупо зависимым.

В доме из бруса Нина раскатывала тесто для лепешек и рассуждала:

— Вот смотри. Марья Гавриловна — человек порядочный, но она, грубо говоря, зафанатела. Пушкин — и больше ничего. Тут рассказывали, как ее сын в четыре года спрашивал: «Мама, а Пушкин — это наш папа?» В комнате увидел на одной стене портрет поэта, а на другой Ленина и объявил во всеуслышание: «Это — Пушкин, а это — Дантес…» Женщине скоро на пенсию, дети разъехались по столицам, чем ей жить? Огородом? Может она присвоить рукопись лично для себя? Я лично в этом не сомневаюсь. Не так важно иметь мужа или любовника, сколько святыню. Думаешь, почему я здесь? Тут могила моего возлюбленного…

Нина раскатывала тесто смугловатыми руками, а Авилов задумался, каким был ее возлюбленный.

— Он похоронен на кладбище?

— Нет. В монастыре.

— В монастыре не хоронят.

— Но одна-то могила там есть.

— Так это же… Пушкин.

Она засмеялась.

— А ты как думал? И я тоже… Тут все христовы невесты. Любят только одного. Но ведь взаимно. Он был гениальный любовник. Имя ему делали влиятельные поклонницы: Карамзина, Вяземская, Хитрово… Но не простили женитьбы на красавице, это он напрасно, конечно. Довлатов, когда водил экскурсии, знаешь, что рассказывал? Что Пушкин спал со всеми женщинами Тригорского, начиная с матушки, «Цветы последние милей…», продолжая дочками и заканчивая племянницами, то бишь Керн. Он прав, что еще рассказывать? Это самое главное.

Нина стряхнула с рук муку.

— Это он шутил, — возразил Авилов. — Он всегда шутил, разве не ясно? Хочешь сказать, что трахать всех подряд и валять стихи про любовь достаточно, чтобы стать иконой? Должна быть еще сила.

— Дух живой, на все отзывчивый.

— Нет, не то. Этого мало. Не пойму что. Нужно разобраться. Это власть, так? Она дана не всем. Стихи — это инструмент. Как флейта или пианино. Потом их читают, это уже музыка. «Где тень олив легла на воды» — музыка?

Нина присела на стул и посмотрела на него внимательно.

— Не майся, не раскусишь. Это чудо. По-научному — феномен. Или попросту гений. Запредельные силы, выше человеческих.

Авилов внезапно понял, что в Нине казалось ему странным. Она обращалась с ним, как со святыней, бережно-молитвенно. Он не был для нее мужчиной и не был равным, а божественным созданьем он был — вот чем. Поставлен в один ряд с большим и высоким. Он замолчал, обдумывая расклад. Слишком много значения придавать человеку не стоит. Глупо, особенно когда дело идет о мужчине и женщине. Из просто человека в себе редко кто вырастает до большего, единицы. Уязвимая позиция, но Нина по-другому не умеет. Все или ничего, абсолют. А это ненормально, ибо противно природе.

— А откуда в человеке, в рыжем, нечеловеческое? Инородное?

— А вот. Промыслом Божьим, — похвастала Нина.

— Слишком просто. Думаешь, от этого тащатся? Что высшее соединилось с какой-то там арапской кровью? Не могу сфокусировать… Должна быть сила, которая из человека лезет. Он с ней справлялся стихами. Потом умер, может, устал от этого. От чужой силы можно устать и свалиться. Типа борьбы с бесом. Сначала он такой небольшой, игривый, свой парень, потом вырастет в черта, сам начнет задвигать, а из игры не выйти, потому что он в тебе. Остается одно действие свободы — смерть. Не поверю, что его подставили. Сам умер, своей смертью. Волеизъявлением.

— Хочешь просчитать гения? Не стоит. Лучше подумай, кто такой ловкий трюкач.

Нина снова принялась за тесто, а в окно залетела оса и закружилась над головой. Авилов побледнел. Чего он боялся в этой жизни, так это ос.

— Смотри, Лара с Геной, прохиндеи, им украсть рукопись — раз плюнуть, люди живут, чтоб побольше наследить. Но они невежды, оригинала от копии не отличат, им нужен консультант. Тамара только канает под простуху, ей так проще получать внимание. Но ей рукопись ни к чему, только молодой муж волнует. Депутат на кражу не способен, они все чужими руками привыкли. Чиновник из этой же оперы. Зоська — пофигистка, ей бы в кустах поваляться с мальчиком… У Павла Егоровича инсульт, правую сторону парализовало, надо, кстати, занести ему лепешек и яблок. «А» упало, «Б» пропало, кто остался на трубе? Твоя образованная подружка и ты. Сомнений нет. Давай колись.

Нина взглянула на Авилова, но тот давно потерял нить разговора, ему было дурно.

— Э-э-э, выгони осу, пожалуйста.

Оса, беспощадный гладиатор с мечом, орудием боли, способным прожечь насквозь, приближалась. Пытка ужасом, такой бархатистый вид, но вот она близко, бряцая кошмарным жалом… Сейчас пропорет нестерпимой иглой.

— Да что с тобой, голубчик? Я отгадала?

— Убери осу, я тебя прошу.

Нина размахнулась полотенцем, ловко сбила осу и, взяв за крылышки, выбросила за окно. Авилов выдохнул.

— У меня есть собственный завод. Ты видела мою машину, знаешь, сколько она стоит? Зачем мне рукопись? Куда я с ней пойду? В ломбард?

— Да? — Нина удивилась. — Надо же. А я хотела тебе денег дать на кроссовки, ходишь оборванцем. Думала еще, как потактичней сделать. Ты прав — дело не в деньгах. Коллекционеры с ворами не связываются, потому что ворованным не похвастаешь. Вывозить из страны — проблемы. Ну в общем, это либо по идейным соображениям, либо по дури. Но с тобой-то что делать? Вы с Натальей подходите. Она как эксперт, ты как исполнитель. Остается только выяснить ваши мотивы.

— Нина, я хочу тебя спросить… — Авилов помялся. — У тебя было много мужчин?

— Ну откуда? — она невесело рассмеялась. — Здесь мужчин нет, в театре тоже. Актеры не мужчины. У меня был только мой славный старик, больной, сморщенный, с диабетом.

— Понятно, — вздохнул Авилов.

— Что тебе понятно?

— Понятно, почему ты обращаешься со мной, как с реликвией. Боишься, что упаду и крякну.

— Да нет же. Ты мне нравишься.

— А до этого никому не нравился, — буркнул Авилов.

Нина засмеялась и обняла его, стараясь не испачкать мукой. Выложила на тарелку румяные лепешки и села, испытывая втягивающим взглядом. В дверь постучали, Нина, вернувшись, обронила: «Твоя».

— Привет, — сказала Наташа с ходу. — Я была в больнице у Павла Егорыча. У него инсульт, говорить не может, но ужасно волнуется. Мне показалось, он что-то знает и хочет сказать. Я дала ему бумагу, но левой он не смог написать и расстроился. Что бы придумать?

— Как ты меня нашла? — спросил Авилов.

— Я не искала, я зашла посоветоваться.

— Ладно, вы тут советуйтесь. — Авилову в их компании было не по себе. — Я — в мастерскую за машиной. Хотя вряд ли она скоро понадобится.

Он отправился в мастерскую, где мужики оживленно обсуждали кражу в музее и приезд Мишки Шишкина, которого знали еще мальцом. Мать его умерла, он продал дом, махнул в город и выслужился, мужик обстоятельный, двое детей. Посочувствовали Шурке, которого свезли аж в областной центр с переломами ребер, а его краля сезонная скоро фью! И чего б ему с крыши сверзиться… Ловкий, как обезьяна, сроду не оступался, не то, чтобы свалиться откудова. Странный, в общем, случай, мутно что-то. Авилов покурил с мужичками на лавочке, расплатился и сел за руль.

Он ехал среди пыльной придорожной зелени, бедных деревенек и поймал себя на том, что возвращаться не хочет, а наоборот, хорошо бы уехать с концами. Все бросить, пуститься в бега и не возвращаться к прежней жизни, особенно к прошлому, от которого сколько ни бегай, оно настигает, и ты снова в ловушке. Два часа он гнал по шоссе, не вглядываясь в указатели, пока один не привлек внимание. Направо открылось летное поле. Он стал разворачиваться, чтобы не искушать себя. Паспорт и деньги были при нем, и ничто не мешало исчезнуть внутри серебряной сигары. А страна большая, такая большая… Он усмехнулся, припомнив одного типа. Человека исчезавшего, «кавказского пленника», ни разу не поинтересовавшегося судьбой собственного ребенка, что достался Авилову в приданое к домработнице.

К автобусной остановке потянулись пассажиры, и среди них Марья Гавриловна с дочерью и внучкой лет пяти. Авилов предложил довезти до заповедника. Они недоверчиво оглядели импортное дорожное средство с затемненными стеклами. «Бесплатно», — уточнил Авилов, заметив напряжение.