Память девушки - Анни Эрно

брюшком. Она не думает о том, нравится ли он ей, привлекателен ли он. Он едва ли намного старше других вожатых, но для нее он – не парень, а настоящий мужчина: дело скорее в его должности, чем в возрасте. Как и его коллега, старшая вожатая Л., он для нее – из начальства. Еще днем она обедала с ним за одним столом, робея и ужасно смущаясь, что не знает, как правильно есть персик на десерт. Она и представить не могла, что интересна ему. Она просто в шоке.

Танцуя, он отступает к стене, продолжая смотреть на нее в упор. Гаснет свет. Он с силой притягивает ее к себе и впечатывается губами в ее губы. В темноте раздаются возмущенные возгласы, свет снова вспыхивает. Она понимает, что это он нажал на выключатель. Она не в силах на него взглянуть, она вся в сладостном смятении. Не верит, что это происходит с ней. «Пойдем отсюда?» – шепчет он. Она кивает: не флиртовать же им прямо тут, при всех. Они выходят на улицу и идут в обнимку вдоль ограды. Холодно. У входа в столовую, напротив темного парка, он прижимает ее к стене и трется об нее, она чувствует животом его член сквозь джинсы. Он слишком торопится, она не готова к такой скорости, такому напору. Она ничего не ощущает. Она подчиняется его страсти, мужской, безудержной, дикой страсти, такой непохожей на ее медленный, осторожный весенний роман. Она не спрашивает, куда они идут. В какой момент она поняла, что он ведет ее в комнату? Может быть, он сам ей сказал?

Они в ее комнате, в полной темноте. Она не видит, что он делает. Она всё еще думает, что они продолжат целоваться и ласкать друг друга через одежду, лежа на кровати. «Раздевайся», – говорит он. С тех пор как он пригласил ее на танец, она делает всё, что он велит. Грань между тем, что с ней происходит, и ее собственными действиями теряется. Голая, она ложится рядом с ним на узкую кровать. Она не успевает свыкнуться с собственной наготой, с его обнаженным мужским телом и сразу чувствует огромный твердый член, который он проталкивает в нее. Он с силой пытается войти. Ей больно. Не то в свою защиту, не то в оправдание она говорит, что девственница. Кричит от боли. «Ты бы лучше кончила, чем орать!» – отчитывает он ее. Ей хочется оказаться подальше отсюда, но она не двигается с места. Ей холодно. Она могла бы встать, включить свет, велеть ему одеваться и уходить. Или одеться самой, оставить его в комнате и вернуться на вечеринку. Могла бы. Но я знаю, что это не пришло ей в голову. Словно отступать уже поздно, словно всё должно идти своим чередом. Словно она не имеет права бросить этого мужчину в таком состоянии, до которого сама же его довела. Оставить его наедине с этим неистовым влечением, которое он к ней испытывает. Она ведь не сомневается, что из всех девушек он выбрал – избрал – именно ее.

Продолжение похоже на порнофильм, где растерянная партнерша не знает, что делать и чем всё закончится. Он один здесь хозяин. Всегда на шаг впереди. Он сдвигает ее к низу своего живота, ее губы на его члене. И в тот же момент мощная струя спермы брызжет ей в лицо, попадая даже в ноздри. С тех пор, как они вошли в комнату, прошло не больше пяти минут.

Я не могу найти в своей памяти ни одного чувства, тем более – мысли. Девушка на кровати просто наблюдает за тем, что с ней происходит и чего еще час назад она не могла и представить.

Он включает свет, спрашивает, который из двух кусков мыла на раковине ее, намыливает член, намыливает ее. Они снова садятся на кровать. Она предлагает ему молочную шоколадку с орехами из родительской лавки. Он смеется: «Когда тебе заплатят, купи лучше бутылку виски!» Это дорогой алкоголь, родители им не торгуют, и вообще, спиртное ей не нравится.

Ее соседка вот-вот вернется с вечеринки. Они одеваются. Она идет за ним в его комнату. Он, как старший вожатый, живет один. Она отреклась от собственной воли, теперь она полностью подчиняется ему. Его мужскому опыту. (Ни на миг она не занимает его мыслей. Они и по сей день загадка для меня.)

Я не знаю, когда именно она не просто покоряется, но соглашается потерять девственность. Хочет ее потерять. Помогает ему в этом. Я не помню, сколько раз он пытался в нее войти, а она ему отсасывала, потому что у него не получалось. В оправдание – в ее оправдание – он признаёт: «Он у меня большой».

Он снова говорит, что хочет, чтобы она кончила. Но она не может: он ласкает ей клитор слишком грубо. Возможно, у нее бы получилось, если бы он сделал это языком. Но она не просит его об этом, девушке стыдно о таком просить. Она делает лишь то, чего хочет он.

Она подчиняется не ему. Она подчиняется непреложному, единому закону – закону дикой мужской природы, с которой ей рано или поздно пришлось бы столкнуться. И закон этот жесток и грязен.

Он произносит слова, которых она раньше не слышала и которые переносят ее из мира шепчущихся девочек-подростков, хихикающих над непристойностями, в мир мужчин; которые означают, что она окончательно вошла в мир сексуального:

«Я сегодня дрочил».

«У тебя в школе небось все лесбиянки?»

Ему хочется поговорить, и они тихо беседуют, лежа в обнимку лицом к окну, стена вокруг которого обклеена детскими раскрасками. Он родом из департамента Юра, преподает физкультуру в одном техническом коллеже в Руане, у него есть невеста. Ему двадцать два. Они знакомятся. Она говорит, что у нее широкие бедра. «У тебя женские бедра», – отвечает он. Она рада. Теперь это нормальные отношения. Должно быть, они немного поспали.

На рассвете она возвращается в свою комнату. В ту минуту, когда она выходит от него, на нее обрушивается сомнение: неужели всё это произошло на самом деле? Она по-прежнему в ступоре, опьянена событием, которое необходимо выразить, сформулировать, чтобы оно стало реальностью. О котором так и подмывает рассказать. Своей соседке, уже умытой и одетой к завтраку, она говорит: «Я переспала со старшим вожатым».

Не помню, пришла ли ей уже в голову мысль, что это и была «ночь любви», ее первый раз.

Впервые я прослеживаю ночь с 16 на 17 августа 1958-го с чувством глубокого удовлетворения. Мне кажется, я приблизилась к той реальности настолько, насколько возможно. Тогда я не видела в ней ничего ужасного или постыдного. Лишь покорность происходящему, отсутствие в этом происходящем смысла. Я дошла до предела в этом добровольном переселении в саму себя на пороге восемнадцатилетия, в свое неведение о том, чем обернется только начинающееся воскресенье.

Завтрак, гвалт в столовой, она сидит на конце стола и следит за дюжиной крикливых мальчишек. Она не в силах проглотить ни кусочка со своей тарелки с черноватыми, склизкими овощами (она никогда не ела баклажанов). Мне кажется, что в груди у нее всё сдавлено, еще с тех пор, как накануне вечером она спустилась в подвал. Она видит за колоннами его: он идет между столами, оглядываясь по сторонам. Останавливается у другого конца ее стола, прямо напротив, между двумя параллельными рядами мальчишек, и молча смотрит на нее. Она не видела его с тех пор, как ушла под утро из его комнаты. И теперь этот взгляд – она снова надела очки – нависает над ней, окутывает, заставляет вспомнить о том, что она сделала сегодня ночью. Она опускает глаза, не может выдержать этого вызывающего взгляда. Она – провинившийся ребенок среди других детей. (Много позже я буду винить себя за то, что не ответила на его сообщнический взгляд, в котором сквозили воспоминания о прошлой ночи. Конечно же, он этого ждал, но в то утро та девушка была не способна этого понять.)

О том, что было дальше, я могу писать лишь перескакивая от одного образа к другому, от одной сцены к другой. В реальности они, должно быть, длились не больше пары минут, даже секунд, но непомерно растянулись в памяти, словно та постоянно прибавляла к ним понемногу. Как в игре «Тише едешь – дальше будешь» стоящий у стены вода, обернувшись, видит лишь застывших на своем пути игроков, так я долгое время не замечала, как между двумя такими воспоминаниями шла жизнь.

Я вижу, как после обеда она читает первые страницы «Удела человеческого» Мальро в мягкой обложке. С каждой следующей фразой она забывает предыдущую. Когда убивают