Память девушки - Анни Эрно

столько, что с тем же успехом можно было не искать вовсе. Как тут поймешь, который из Жаков Р. ездил в летний лагерь в 1958-м? Их личности растворились в толпе. Обладатели нескольких других имен проживали в Нижней Нормандии, и я решила (возможно, ошибочно), что это те самые, кто, по моим воспоминаниям, жил там в 1958-м. То есть они так и не уехали из мест своей юности. Это открытие меня взволновало. Словно, закрепившись на одной территории, они сами остались прежними; как будто географическое постоянство обеспечивало неизменность их сущности.

Я проделала то же с именами девушек. Ни один результат не внушал доверия: наверняка почти все они, как и я, взяли фамилию мужа и не воспользовались услужливым советом справочника: «Укажите вашу девичью фамилию, чтобы знакомым было легче вас найти».

Я расширила зону поисков до всего гугла. Уверенно опознала в социальных сетях Дидье Д., бывшего студента ветеринарного училища в Мезон-Альфоре, и, с некоторыми сомнениями, Ги А., с севера Франции, чье имя упоминалось на нескольких спортивных сайтах в Лилле и окрестностях.

Я вернулась к справочнику и снова вбила туда фамилии. Я завороженно сидела перед монитором, словно перед сияющим лимбом, откуда одного за другим пыталась извлечь существ, канувших туда летом 58-го.

Были ли это те же люди, чье местоположение Франс Телеком теперь отмечал на карте синим кружком? Действительно ли они находились под темным пятном крыши, проявлявшимся, если увеличить аэроснимок до максимума, всё в том же синем кружке, словно мишень?

Я подумывала о том, чтобы обзвонить этих людей, даже тех, на чей счет не была уверена, и сделать вид, что провожу опрос о летних лагерях пятидесятых и шестидесятых. Я воображала, как притворяюсь журналисткой, задаю вопросы. Вы ездили в С. летом 58-го? Помните ли вы других вожатых? Например старшего вожатого, Г.? А одну вожатую – ну, то есть вожатой она была недолго, ее быстро перевели на место секретарши в медпункт – по имени Анни Дюшен? Довольно высокая девушка с длинными темными волосами, в очках? Что вы можете о ней рассказать? Они наверняка захотят знать, почему я ею интересуюсь. Или скажут, что я ошиблась номером. Или бросят трубку.

Потом я спросила себя, зачем мне всё это нужно. Едва ли для того, чтобы убедиться, что они не помнят Анни Д., и уж точно не для того, чтобы обнаружить, – страшно представить, – что помнят. В глубине души я хотела одного: услышать их голос, пусть я и вряд ли его узнаю, получить физическое, ощутимое доказательство их существования. Словно продолжать писать я могла, только если они были живы. Словно мне было нужно писать о живом, подвергая это живое опасности, а не в спокойствии, наступающем со смертью людей, отныне обреченных быть нематериальными вымышленными персонажами. Словно я хотела сделать писательство чем-то невыносимым. Искупить власть, которую оно дает, – не легкость: легкости в писательстве я лишена как никто – воображаемым ужасом перед последствиями.

Если, конечно, это не извращенное желание убедиться, что они живы, чтобы подвергнуть их разоблачению, стать их Страшным судом.

На этот раз она туда вошла. И, естественно, тот образ санатория, который она рисовала себе последние несколько недель, тут же растаял при виде огромной каменной лестницы, длинного обеденного зала с колоннами, огромных общих спален с головокружительно высокими потолками и узкого темного коридора на верхнем этаже с рядом дверей, ведущих в комнаты вожатых. За последней дверью, в самом конце коридора, ее соседка по комнате Жанни – копна темных кудрявых волос и большие очки в черной оправе – уже заняла кровать у окна и разместила свои вещи в одной половине шкафа. Уверенность, несколько избыточная, которую она излучала на вокзале, покидает ее. Она знакомится с постепенно прибывающими девушками, и ей кажется, что все они ведут себя естественно и решительно, ничему не удивляются.

Для нее же всё здесь в новинку.

В первую ночь она лежит без сна, ей не по себе от дыхания соседки, которая уснула, едва коснувшись головой подушки. Она никогда не спала в одной комнате с чужим человеком. Ей кажется, что само пространство комнаты принадлежит скорее соседке, чем ей.

Другие приезжают из лицеев и Нормальных педагогических школ. Многие уже ведут уроки у начальных классов. Некоторые парни и девушки работают в санатории воспитателями круглый год. Она здесь единственная, кто учится в религиозной школе. Она, конечно, ненавидит пансион Сен-Мишель, но о светском мире почти ничего не знает: оказывается, 15 августа здесь – обычный день, когда дети едут в лагерь, а для нее это всегда был праздник Успения, и сегодня она впервые пропустит мессу. В первый день за обедом ее спросили: «Где лямку тянешь?» После минутного колебания – она перебирала в голове лямки: от подтяжек, от рюкзака – она ответила: «В лицее Жанны д’Арк в Руане». Но они стали допытываться, знает ли она такую-то и такую-то девушку, и ей пришлось сказать, что ее пока только зачислили туда на следующий учебный год, а до сих пор она ходила в религиозную школу.

Ее смущает смешанный состав вожатых. Она не привыкла к простому дружескому общению между парнями и девушками, объединенными одним делом. Это новый для нее контекст. Единственная известная ей форма разговора с противоположным полом – взаимные колкости, когда мальчишки преследуют девчонок на улице, а те кокетничают и насмешничают, одновременно отбиваясь от приставаний и поощряя их. На собрании перед заездом детей она оглядела парней-вожатых: их было около пятнадцати, и ни один не подходил для ее мечты об истории любви.

Два воспоминания из первых дней в лагере:

В полдень, на залитой солнцем лужайке, напротив входа в обеденный зал, под управлением дирижера в элегантном костюме цвета осенней листвы, сотня детей поют хором, сперва тихо, затем всё громче, пока от их оглушительного рева по коже не начинают бегать мурашки, и снова затихают до еле слышного бормотания: «Папа! Мама! У дочки всего один глаз! Папа! Мама! У сына всего один зуб! Ах, боже мой, до чего досадно, когда у дочки один глаз. Ах, боже мой, до чего досадно, когда у сына один зуб».

В парке, на траве, дюжина девочек-подростков в синих джемперах и шортах танцуют, держась за руки, а светловолосая вожатая с хвостиком энергично направляет этот хоровод то вправо, то влево, распевая: «В моих башмаках дырок полно / Я стиляга, и мне всё равно».

По тому, насколько хорошо сохранились эти образы, я вижу, какое восхищение вызывал у девушки из 58-го тот мир – строго упорядоченный, подчиняющийся свистку и ритму маршевых песен, пронизанный духом веселья и свободы. То общество, где все, от директора до медсестер, всегда в радостном настроении, где взрослые впервые в жизни не вызывают у нее отвращения. Тот замкнутый идеальный мирок, где все нужды – еда, игры, развлечения – удовлетворяются щедро и с избытком, не то что в пансионе в Ивто.

Я вижу ее желание освоиться в этой новой среде, а еще – смутный страх, что у нее не получится, что ей никогда не стать как та светловолосая вожатая: она ведь даже не знает ни одной песни, где не было бы слова «Бог». (Ее облегчение, когда на второй день ей сказали, что отрядом ей руководить не надо, а надо «быть на подхвате», то есть подменять вожатых в их выходные дни.)

Она в лагере уже три дня. Сейчас вечер субботы. Дети уже разошлись по спальням и легли. Я вижу ее, какой видела потом десятки раз: вот она спускается по лестнице со своей соседкой по комнате. На ней джинсы, темно-синий джемпер без рукавов и белые сандалии. Она сняла очки и распустила прическу, ее длинные волосы струятся по спине. Она ужасно взволнована: это ее первая «сюр-пат».

Я не помню, играла ли уже музыка, когда они спустились в подвал какого-то подсобного здания, возможно, медпункта. Не помню, был ли он среди тех, кто толпился вокруг проигрывателя, выбирая пластинки. Знаю одно: он первым пригласил ее танцевать. Звучит рок-н-ролл. Ей неловко оттого, что она так плохо танцует (возможно, она даже сказала ему об этом, оправдываясь). Она кружится, слишком широко шагает, подчиняясь его мертвой хватке, подошвы ее сандалий стучат по бетонному полу. Ей не по себе: во время танца он не сводит с нее глаз. Никогда еще на нее не смотрели таким тяжелым взглядом. Это Г., старший вожатый. Он высокий, светловолосый, крепкий, с небольшим