Ученица - Борис Лазаревский

Я ещё два дня не видала Равенского и очень боялась, что начну по ночам бредить. В воскресенье Миша и Вася уехали на пароходе в Севастополь осматривать памятники обороны. Мама побоялась качки, и мы с ней остались. После обеда, когда она прилегла, я умышленно предложила ей пойти погулять в городской сад.

— У меня что-то опять нога побаливает, — иди сама, — ответила мама.

Вынимая из коробки шляпу, я мысленно решила, что сегодня, во что бы то ни стало, буду видеть Равенского и буду говорить с ним искренно как сама с собою. На набережной я взяла извозчика и поехала в Заречье. Мне чуть не сделалось дурно, когда экипаж остановился у знакомого домика. Я вошла прямо во двор и спросила у какой-то женщины:

— Здесь живёт господин Равенский?

— А кто там? — отозвался голос из-за парусиновой занавески одного из балконов. — Ах, это вы…

На крыльце показалась знакомая фигура. Несмотря на жару, Равенский был в пальто и мягкой шляпе. Его глаза смотрели строго и грустно.

Я поздоровалась и несмело выговорила:

— Простите, но меня очень тревожило, почему вы больше не бываете на бульваре, и вообще… хотелось узнать, как вы себя чувствуете. Вы мне нехорошо снились…

Его лицо немного посветлело. Он улыбнулся и сказал:

— А вы даже в сны верите! Сейчас я чувствую себя сносно, а вот дня два назад, действительно, было нехорошо; я даже думал, что плеврит привязался, по доктор разубедил. Ужасный здесь климат: днём жарит, а вечером сыро. Однако, пойдёмте на веранду. В комнату я вас не приглашаю, — там большой беспорядок. Мы, женатые люди, когда остаёмся одни, совсем не умеем устраиваться. Ну, да, слава Богу, уже скоро и домой.

Он подвинул мне стул и сел сам, а потом опять улыбнулся и спросил:

— Ну, так как же я вам снился?

— Мне снилось, будто у вас кровь горлом пошла…

Равенский нахмурился.

— Да, это тоже было… Вот что: ваша матушка знает, что вы отправились ко мне?

— Нет… — ответила я и смело посмотрела ему в глаза.

Чувствовалось всё-таки, что нужно ещё оправдаться, и опять заговорила:

— Если бы в том, что я хочу и хотела вас видеть, было бы что-нибудь дурное, я бы спросила у мамы, можно ли мне поехать к вам; но совесть мне говорит, что ничего дурного нет; а в таких случаях я никого и никогда не спрашиваю, как мне поступать. Меня к вам тянет потому, что вы первый, действительно интересный человек, которого я знаю. И в классе, и не в классе вы говорите так же, как думаете. Вы действительно учите… Другие же, когда говорят, то чувствуется, что слова их — не настоящая правда, и предназначаются только для того, чтобы мы, ученицы, думали так, а не иначе.

— М-г-м… Это не совсем верно. На свете есть очень много людей, гораздо более интересных, чем я; а в классе вам моё преподавание, вероятно, нравится потому, что я сильно отступаю от программы и когда говорю вам, например, о стихотворениях Лермонтова «Парус» или «У врат обители», то рассказываю и о личности поэта, и о том жестоком времени, в которое он жил. А этого не полагается, и даже достаться за это может; но я того мнения, что волков бояться — в лес не ходить, а во-вторых, вообще не надеюсь долго прожить и напоследок стараюсь сделать как можно больше. Вот вы заметили, когда певец кончает арию, то последнюю ноту часто берёт вверх и особенно сильно. Так и я…

Равенский закашлял и замолчал. Мне стало грустно и больше не говорилось. Казалось, что он хочет остаться один. Я думала: «В сущности уже всё сказано. Он знает, что я мучаюсь вопросом о его здоровье, знает, что для него я готова пренебречь мнениями всех людей на свете, знает, что быть с ним — всё моё счастье… А больше ничего и не нужно». Я поднялась со стула и сказала:

— Ну, до свидания! Завтра на бульваре будете?

— Право, не знаю, возможно, что и буду.

— От своих давно имели известия? — спросила я.

Вероятно, в эту минуту он думал о семье.

— Нет, сегодня было письмо. Спасибо. Все здоровы.

Я ещё раз пожала его худую, немного влажную руку и пошла домой. Думалось о многом. Я не могла ответить самой себе на вопрос, почему у меня пропала всякая охота кокетничать. Ещё в прошлом году, в это время, я, когда шла гулять, нарочно застёгивала кофточку так, чтобы при дыхании было видно кружево сорочки и кусочек тела… Теперь это мне было всё равно. Я посидела ещё несколько минут на бульваре, на «нашей» скамейке. Уже чувствовалась сырость, но кругом было необыкновенно хорошо. На редкость красивыми казались облака на розовом фоне неба. Они ложились одно под другим длинными, неправильными ступенями, и каждая такая ступень была освещена снизу уже потонувшим в море солнцем, от которого остался только золотой блестящий кусочек.

Ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь мне ответил, красиво ли всё это только с человеческой точки зрения, или для всего живущего, во всех мирах и во все века? «Когда Равенский умрёт, он это узнает», — подумала я. Снова стало грустно и страшно.

VIII

Ездили мы на Ай-Петри. Вид на море с такой высоты придавил меня надолго. Я смотрела на слившуюся с небом, за много десятков вёрст, синеву моря, и для меня стало будто яснее, что такое бесконечность. На огромной глубине, под нами, торчали красноватые острые скалы. Проводник-татарин рассказал, как отсюда бросилась вниз барышня. «Адын шишлык астался, арол патом кушил»… — закончил он, оскалил свои белые зубы и весело засмеялся. Засмеялись и мама с Васей и Мишей, а мне стало грустно и страшно, и я отошла подальше от пропасти. Казалось мне, что я понимаю эту барышню, и, вероятно, в те две-три секунды, пока её тело неслось в бездну, её каждый нервик испытал нечеловеческое наслаждение.

Облака пошли под нами, и ужас высоты чувствовался ещё острее. Стало вдруг так холодно, что все мы поскорее поспешили к своему экипажу. Я не взяла с собой верхней кофточки и дрожала как зимой на морозе. Вечером у меня поднялась температура и опухло горло. Спала я плохо и приснился мне Равенский, жёлтый и грустный. Целых четыре дня пришлось не выходить из номера. Читать было нечего, и время тянулось бесконечно. Вася пытался меня развлекать и всё спрашивал:

— Итак, Натали, что же вам больше всего понравилось в Крыму? Только по совести…

— По совести?.. Бульвар.

— Я вас серьёзно спрашиваю, а вы шутите.

— Н-нет, не шучу!

— Удивляюсь!.. Что же там, на бульваре? Как говорят: колесо, песок и уксус…

— А вот мне нравится.

— В таком случае вы не художественная натура.

— Очень может быть.

Третьего августа мама, наконец, поверила, что у меня горло уже не болит; но вырваться на улицу одной было всё-таки трудно. Миша и Вася сопровождали меня и в магазинах, и в набережной, и на бульваре. Я готова была их выбранить или избить и едва сдерживалась. Только в шесть часов вечера они куда-то улетучились, а мама сидела на балконе и читала газету.

— Мама, ты не пойдёшь к морю? — спросила я не совсем твёрдым голосом.

— Нет. Иди сама или с Мишей.

— Он куда-то уехал.

— Ну, как хочешь… Оставь меня в покое!

Я быстро надела шляпу и забыла перчатки и зонтик. Пробежав скорым шагом квартал, я взяла извозчика и поехала к Равенскому. В висках стучало. Никогда я ещё так не волновалась перед встречей с ним.

Во дворе было пусто. Ветер шевелил парусину на его балконе и стучал кольцами. Там никого не было. Я легонько повернула ручку двери.

— Войдите!..

Я переступила порог и остановилась. Шторка на одном из окон была приспущена, и сразу показалось темно. Большой круглый стол с неубранным самоваром заслонял кровать. Валялось несколько книг и журналов. Немного пахло креозотом и бельём.

Равенский отложил газету, которую читал, и поднялся с кровати. Я увидела его жёлтое, сильно осунувшееся лицо. Он был в чесучовом костюме и в мягкой сорочке, с галстуком в виде шнурка.

— Ох, простите меня: я лежал и никак не ожидал, что это вы. Опять, знаете ли, раскис. И стоило вам, право, беспокоиться, ехать сюда!

Немного согнувшись, он прошёлся по комнате, подал мне стул и сел сам возле окна.

— Я, кажется, скоро уеду. На той неделе получу деньги и уеду. Нехорошо мне здесь.

— Конечно, уезжайте!.. — сказала я и не знала, что говорить дальше.

Было неловко и тяжело.

— Вероятно, я даже не так болен, а чувствую себя плохо от безделья. Ужасно неудобно жить без определённых занятий. День-два ничего, а потом какая-то беспомощность наступает, и только в голове плывут нелепые мысли как облака по осеннему небу.

— А мне кажется, что вы уже так много сделали и делаете как учитель, и поэтому у вас всегда должно быть чувство полной удовлетворённости.

— Вообразите, нет. Прежде это сознание действительно было. Ещё в прошлом году я не сомневался, что сил у меня хватит надолго, но теперь нет… Согласитесь, что обидно умереть, не сказав и не сделав для общества того, что я мог сделать…