Ученица - Борис Лазаревский

— Смотрите, — сказал Равенский, — пароход уже совсем близко. Какой же это? Вероятно, товарный.

Он чуть поднял голову и прочёл: «Синеус».

— Однако, какое у вас сильное зрение.

— Да, я вижу очень далеко… Ну, а мне пора. Режим, — ничего не поделаешь. Ах, как это скучно, если бы вы знали! Зимой живёшь по расписанию, а тут ещё и летом расписание…

Мы пошли рядом. Возле гостиницы Равенский приостановился.

— Позвольте мне ещё пройти с вами, — я ведь совершенно свободна, — сказала я и сама испугалась.

— Как хотите, но я должен вас предупредить, что живу далеко, в самом конце заречной части.

— Ничего.

Я и Равенский миновали целый ряд великолепных дач и красных каменных заборов с выглядывавшими из-за них кипарисами. Потом мы свернули влево и по доскам перешли через узенький ручей. Начались бедные кварталы с одноэтажными домиками и пылью. Срывался ветерок и порошил глаза. Сначала не говорилось, а потом я спросила:

— Как вы думаете, что сильнее — человеческая воля или судьба?

— В судьбу как в нечто всемогущее я не верю. Мне кажется, что всякое событие в жизни отдельного человека есть результат суммы событий, составлявших его предыдущую жизнь. Эти же событии находятся в тесной связи с личными физическими и психическими качествами данного человека. Силен он духом и мозгами — много сделает и память о себе оставит, а слаб — ничего не сделает, и забудут его через три дня. Вы меня поняли?

— Да. А как, по-вашему, жизнь женщины и жизнь мужчины может быть одинакова?

— Нет, не может. Все мы очень зависим от своего физического я. У женщины и у мужчины это я неодинаково. Женщина без ущерба для материнства не может делать многих работ, которые может выполнить мужчина, — а материнство её главная функция на земле. Но умственно и в области искусства женщина всегда может подняться так же высоко как и мужчина и ещё выше. Вы меня поняли?

— Да. Я также думаю, но не могу только ответить себе на один вопрос: следует ли и можно ли девушке безнаказанно быть искренней?

— На этот вопрос мне трудно вам ответить. Думаю, что искренней следует быть с тем, кто не злоупотребит вашим доверием; а это вам может подсказать только особое чутьё.

— С вами можно быт искренней?

— Надеюсь…

Мы прошли до ворот небольшого домика, крытого черепицей.

— Ну, вот, здесь я и живу, а пока до свидания! — сказал Равенский.

— До свидания! — ответила я и, неожиданно для самой себя, добавила. — Знаете, почему я сказала, что ещё во всю свою жизнь не была так счастлива как сегодня и вчера? Потому что говорила и знала, что ещё буду говорить с вами…

Он сильно покраснел, сдержал улыбку и произнёс:

— Спасибо. Ну, ещё раз до свидания!

Его рукопожатие было сильнее, чем вчера. От радости я спотыкалась. Потом взглянула на часы и удивилась, — было уже без четверти два. Мимо проезжал извозчик. Я вскочила в его плетёную коляску и попросила ехать как можно быстрее.

VII

За ужином Миша и Вася как-то незаметно выпили лишнее и долго дурачились и хохотали в своём номере. Когда всё утихло, был уже второй час ночи. Я вышла на балкон. Облачное, беззвёздное небо клубилось над горами. Где-то ещё играла музыка. Слышался стук подков о деревянную мостовую набережной. Я смотрела прямо перед собою и молилась:

«Господи, великий Господи! Помоги мне… Кроме Тебя, мне никто не может помочь. Сделай так, чтобы я бывала с ним чаще. Ты всё знаешь и всё видишь… Я не хочу его отнимать у жены и детей, но пусть я увижу, что он меня любит… Если я расскажу людям о том, что чувствую к нему, то они решат, что это глупо и стыдно, — а это свято… Я знаю, что впереди моя жизнь будет такая же как и сотен моих подруг. Замужество… Сначала могут быть и радости, а потом рабство и ничего свободного, ничего светлого… Но теперь, пока я свободна, Господи, сделай так, чтобы я увидела, что дорога ему… Господи, может, я безумная, но я знаю, что каждая женщина любит только раз и одного. Я люблю его, и за счастье быть с ним накажи меня потом каким хочешь несчастьем. Я знаю, что молитва моя не оскорбит Тебя, потому что Ты всё понимаешь, и сам есть любовь. Господи, помоги мне, бедной!..»

Я облокотилась о перила и тихо заплакала, потом вошла в номер, выпила воды и стала раздеваться.

— Наташа, отчего ты не спишь? Тебе нездоровится? — окликнула меня мама.

— Нет.

— Ну, так ложись и не греми стульями.

Я легла, старалась сдерживать дыхание. В моих ушах всё ещё слышался голос Равенского: «И вы мне кажетесь не такою как большинство девушек вашего возраста»…

Долго не спалось. Мысли шли одна за другою: «Скорее бы зима, скорее бы опять слушать этот милый голос три раза в неделю… Неужели он болен? Неужели он умрёт? — Нет. Бог сохранит его, если не ради меня, то ради его жены и детей»…

Я задремала, когда уже всходило солнце, и проснулась в девять. Миша и Вася ещё спали, по крайней мере, не подавали признаков жизни, а по утрам они всегда стучали в стену. Я поскорее оделась, выпила стакан молока и вышла на улицу.

В купальне было всего две дамы. Море бушевало. Волны так сильно ударяли по лестнице, что тряслась вся площадка. Вода была мутная, и не хотелось в неё опускаться. Возле мола стоял ещё не ушедший в Севастополь пароход, и было слышно, как гремели цепи его лебёдки. Я не спеша разделась, подошла к зеркалу в одной сорочке, отстегнула на плече пуговку и спустила её. Я не могла решить, действительно ли я красива; но видела, что сложена не хуже тех красавиц, которых у Миши в альбомах были целые серии. Я повернулась боком, ещё раз посмотрела на своё освещённое солнцем тело и подумала: «Если бы для Равенского было счастьем взять это тело, то я бы отдала его всё, и это было бы моим счастьем»…

Я решила купаться без костюма, так как в этот день мужчин было мало, и никто из них не смотрел в нашу сторону. Но мысли всё шли, и не хотелось двигаться с места.

«Как это ужасно, что я не родилась десятью годами раньше: ведь я могла бы быть его женой… Физически я так же развита, как и двадцатилетние девушки, может быть, потому, что мама — южанка, — но я никогда не буду принадлежать ему. Как это смешно, что мама считает меня ещё девочкой… Ведь она и отпускает меня одну потому, что уверена, будто я способна только восторгаться морем, и что никакое сильное чувство ещё не может родиться в моей душе. Пусть думает!..»

Я сделала несколько шагов по скользкому коврику, которым была обита лестница. На нижней ступеньке волна вдруг хлюпнула и обдала меня до колен. Я вздрогнула, вытянула руки, покачнулась и прыгнула вперёд. На мне не было чепчика, и волосы скоро распустились. Приходилось несколько раз возвращаться на лестницу, чтобы скрутить их. Случайно я посмотрела влево, и на берегу, возле двух лодок, где всегда были одни только лодочники, мне показался стоящим Равенский. Солнце било прямо в глаза, и я не могла решить, действительно ли это он. Прошло, должно быть, с полминуты, пока я пришла в себя и снова бросилась в воду. Я ещё раз посмотрела в ту сторону, но его уже не было.

Когда я вернулась в гостиницу, наши сидели на балконе и пили кофе.

Мама посмотрела на меня через пенсне и сказала:

— Ты, Наташа, или сильно загорела, или на тебя вредно действует купанье. Жёлтая, под глазами коричневые круги; вообще Крым тебе не в пользу.

— Наталия Александровна влюблена… — пробормотал Вася.

— А вы не можете без глупостей!.. — коротко ответила я и испугалась, что покраснею, но не покраснела.

Миша фыркнул. К вечеру мама совсем выздоровела и довольно свободно, хотя и с палкой, ходила по номеру. Завтра с утра, решили ехать на лошадях в Гурзуф. Потом Миша и Вася говорили, что было очень весело; но я чуть с ума не сошла в коляске. Солнце грело. Известковая пыль набивалась в рот и нос. Вася без умолку рассказывал совсем не смешные анекдоты и несколько раз пытался пожать мне ногу. Миша самым серьёзным образом уговаривал маму переехать совсем из Ялты в Гурзуф.

— Здесь и дешевле, и лучше, и интереснее… Ты посмотри только на Аю-Даг! — говорил он.

Обедали мы в ресторане. К счастью, Миша потребовал на закуску зернистой икры, и, к счастью, с нас с четверых взяли за обед пятнадцать рублей с копейками. Мама наотрез отказалась переселяться в Гурзуф.

Я была ужасно рада.

К вечеру я действительно почувствовала себя разбитой и легла спать рано. Мне приснился Равенский, будто он говорит: «Ах, Наташа, Наташа! Вот мне хорошо с вами, очень хорошо, а вчера у меня снова кровь горлом показалась»…

На следующий день мама не пустила меня купаться и позвала доктора. Он всё добивался, не болит ли у меня что; но физически я оказалась здорова. Доктор выписал бромистой кали и уехал. Из головы не выходил сон. Я не знала, что предпринять, и волновалась. К вечеру мне удалось овладеть собой, и я убедила маму, что плохо себя чувствую оттого, что я здесь гуляю гораздо меньше, чем в деревне.