Картотека Пульсара. Роман. Повесть. Рассказ - Игорь Агафонов

Ну ехали потом, о чём-то говорили. Нинуля рассказала мне о себе – ну, что сочла нужным, то и вывернула наружу. Не утаила, кстати, об отсидке в два года. Я хороше-енько её разглядел и не разочаровался – именно такой фасон бабенции мне и по ндраву больше всего: и глаза-то зелёные, и ушки пельмешками аккуратненькими, и губёшки с носиком, и овал личика приятный, да ещё чёлочка – ах! – ну по заказу прям. Ну тётка, наскрозь мужика видит! Да, миловидна, но слегка припухла – знать, с похмелья. Ну да это не беда. Сам такой. Дело поправимое. И я взял на вокзале полтора кило водчонки.

Со станции до моей «резиденции» шагали мы бодренько и почти молчком, так как прижимал морозец да ветерок в морду – рот просто так не откроешь. На повороте встретили нас мои собаки, завертелись под ногами. «Это, – говорю, – мои шельмецы. Ты их не бойся. Лялька! Милка! Цыган!.. Чего у него с боком? Кабан зацепил. Пару дней как очухался. Сам облизать не дотягивался, так сучки ему вылизывали».

А дома сразу затопил свою «Маняшу» и, пока жильё наполнялось теплом и уютом, повёл своё «приобретение» на экскурсию: дом кирпичный свой показал («Как печку сварганю, буду жить – не тужить. Хотя зимой лучше моей хибарки-вагончика не придумаешь – всё под боком, всё под рукой. И „Маняша“ греет не хуже мартена. Сосед мне давеча кровать вторую кинул с барского плеча, так что жить будем не плоше королей с королевнами»), огород, курятник, баньку («А, затопим?! – А как же!»), окрестности обвёл рукой: гляди – красота! – не налюбуешься, порассказал о соседях-дружках, которы последнее отдадут для меня, не пожалеют, такие вот они у меня настоящие. Короче, то да сё, и в тепло, на сковородочку мясца с салом – блямц, стакашки о столик – бемц, и – хо-ро-шо-о-с!

И стали мы жить-поживать, в самом деле, неплохо. Хоть я и бросил свою прежнюю работёнку в кочегарке, зато теперь не надо каждый день вышагивать эти километры туда-обратно, да и за охрану («сторожбу») садовых участков теперь платили боле-менее. А, кроме того, всё у меня есть в хозяйстве – и куры (а, стало быть, и свежие яйки), и кролики (мясо съел – шкурки продал), и кабанчик был – теперь сало-мясо в подполе имеется. Не говоря уже про огородные запасы: лук-чеснок, картофель, огурцы-помидоры в засоле, варенье всякое…

Только стал я замечать через какое-то время: грустной делается моя Нинуля в иные-то часики. И вроде ни в чём я ей не отказываю. Если в гости к кому иду, с собой беру (может, конечно, не тот народец ей надобен – по магазинам бы ей прошвырнуться милей, но всё ж потрепаться, выпить есть с кем). Привык я к ней, даже мысленно стал примерять себя в законные мужья, да вот только, действительно, незадача – эта затуманенность Нины, тоска, понимаешь, какая-то нездоровая. А потом она как-то и скажи: «Степлится – уеду я, слышь. Надо мне кое-где понаведаться. Денег дашь?» – «И куда же? – интересуюсь. – Уж не по корешам ли своим стосковалась?» – «Да нет». – «Врешь, небось, девка. Не по наркоте ли соскучилась, обмираешь? Косячок забить захотелось?» Вспылила тут моя Нинуля, да уж больно резко, чтобы не вызвать у меня подозрение, что в точку я попал. Я сразу обратил внимание, что если она выпивает, так сразу по стакану, не так как мы с тобой – по малу – по малу, для разговора. «Что, – говорю, – надоел я тебе?» – «Я вернусь… – отвечает, уже успокоилась, – если ты не против».

«Вернётся, как же, – думаю. – Не отпускать?..» Ну что там у неё на уме? Поди, узнай.

«Скажи-ка, – пытливость проявляю уже позже, между прочим как бы, – может, у тебя где ребёнок остался? Я б не возражал, давай заберём». – И мысленно прокручиваю: дочь с внуками приедет летом, сын… (Бывшей жене дорога заказана.) «Ну да что ж, они взрослые, поймут…» – Хотя, конечно, уверенности не было в этом. Ну да почему я должен ущемлять свою собственную и родную жизнь?.. И тут, представь себе, как захохочет она, да дико так: «Ребёнок? Ха-ха! И был бы если, то куда – забирать? Сюда? В энти хоромы?! Кирпичный ты ж для дочки!..» – «Ладно, – говорю, – не гогочи, не дёргайся. Вольному воля… Будут деньжата, отстегну».

Про себя-то я решил – не решил, но как бы заартачился: шишь тебе с маслом! А без денег куда ты пойдёшь! Зима. А весной дела огородные начнутся, глядишь, и втянется. И опять про дочь и сына своих вспомнил… но отмахнулся: будет день, будет и пища.

А на Новый год нарядили мы с ней маленькую ёлочку, приготовили фаршированного гречкой и мочёными яблоками гуся (которого мне дали за рытьё колодца) и нормально, в общем, встретили, хоть и без шампанского. Да кому оно нужно, поддельное? А гусь да с яблоками – плоха ль закуска под водочку?

А вот и рождество. Я думал-гадал, что подарить ей, так и не придумал, да, собственно, и денег не было. За колодец, помимо гуся, заплатить обещали позже. А деньги за дежурство уже проели-пропили.

Ну а после того неприятного разговора она вроде повеселела… Но всё же было заметно: варится в её головке думка, ну да в чьей голове нет мыслишек? Черпаки да ложки перестала ронять и то ладно. И всё же чутьё… чутьё мне подсказывало: ненадолго эта её смиренность. И держал ухо востро, и спал теперь, как говорят, вполглаза.

Фулюган поёрзал на табурете, потрогал пустую стопку, закурил. Я наполнил стопки…

– Не доглядел. На рождество, как сказано уже (на дворе минус тридцать три, печь натопили до красна, выпили, закусили, в кровати потешились, и заснул я в оба глаза. И снится мне: улыбается Нинуля, вот-вот расхохотаться готова, хохотушка. И – боль пронзает! Вскочил я – передо мной она, в руке нож, и лезвие в крови (а я голым спал – в такой-то жаре), – опустил глаза – брызжет, булькает что-то красное из правого соска, и пузырится. Кхекнул, харкнул – кровь изо рта.

«Ты что, Нин, сделала? Ненормальная?!» – «А ты… ты… – говорит и задыхается как бы, и глаз не спускает с моей кровищи. – Ты что же это, и вправду решил, что купил меня с потрохами?! Как вещь, да?! – отшвыривает нож и – в дверь, уже одетая и с собранной сумкой.

«Так! – говорю я себе. – Тихо. Дёргаться не надо. Не надо…» – натянул кое-как ватные штаны, ноги в валенки сунул. Тельник через голову – раз, и рану зажал пятернёй. С трудом натянул телогрейку, шапку нахлобучил. Топор у косяка. Взял. Зачем? Бросил. В дверь. Собаки где? – Это всё мысли у меня скачут судорожные. – Лялька! – зову хриплым голосом, – Милка! Цыган! Где ж вы? Неужто уманула?.. – И маленькими шажочками с горы – к светящимся окнам соседушек. «Только бы с машиной кто…» Пока спускался с горы, пустил в штаны. «Ничё-ничё, это со страху меня пробрало… не нужно бояться. Если б она в левый бок засадила, то да, а правый ничё-о… Доберёмся…» Доплюхал-таки до Антошкина, а он, стервец, и открывать не хочет: «Кто?! – орёт. – Какого хрена!» Представляешь? «Открой! Это я. Помираю. Зарезали меня!» – «Катись ты к!.. Фулюган полуношный! Проваливай! Я не один». Я ему: «Да не шучу я. Открой!» Впустил-таки. Ввалился я, бухнулся на табурет, стянул с правого плеча телегрейку: «Перевяжи.» Он давай ещё пуще материться, но бинты искать стал, затем перевязывать. Но при этом всё бубнит: «Ты чего думаешь, я сейчас тебя повезу?! На кой ты мне сдался, всю машину устряпаешь. Да и не заводится она в мороз». Я его тогда прошу: «Ты к Гуливеру сходи, у него телефон, пусть Платову звонит – он ноне дежурит, скорую пришлёт». Тут ещё жена Антошкина выходит из комнаты, заспанная, растрёпанная, сволочь: «Ну и дружки у тебя! – шипит по-змеиному. – В ночь-за полночь не спросясь. Теперь я знаю, как ты тут без меня живёшь!» Антошкин ей: «Да что ты, не видишь – ранен человек!» – «А мне плевать! Кого другого, а этого давно пора убить. Кобелины паскудные. Убирайтесь оба!» Тогда Антошкин чуть ли не за шиворот меня к порогу: «Ну всё, завязал я тебя, айда теперь!» Я, было, упереться хотел, да сил никаких: «Куда я…» – «Да хоть на горы кудыкины! Пошли-и! – и всё тут. – К Гуливеру! – Вышли мы на крыльцо, стал Антошкин кричать: – Гуливер! Гуливер!» Я ему: «Да разве он отсюда услышит!» Он хвать меня за руку: «Идём!» А у меня, как нарочно, живот ещё прихватило, но куда деваться – поплёлся по снегу за Антошкиным. Тот постучал в дверь, а в ответ: «Да кому там делать нечего?!» И собаки, блин, с цепи чуть не срываются, захлёбываются лаем. «Слышь, Гуливер, открой! Надо позвонить, чтоб Платов „скорую“ выслал. Фулюгана зарезали». – «Да и хрен с ним! Надоел уже всем!» Представляешь? «Гуливер! – кричу уже я сам. – Запусти в дом, замерзаю. Погреться». – «Да пошёл ты ещё! – орёт Гуливер в ответ. – В дом его пусти! Лазарет отыскал! – Затем слышно, как он говорит по телефону, потом кричит нам: – Шуруйте на гору, сюда не смогут подъехать – замело. Проваливайте!» Вот так.

«Слыхал?» – спрашивает у меня Антошкин. – «А я дойду?» – а меня и, правда, ноги не держат, не слушаются моих команд. – «А я тебя тащить, что ль, должен? Идём!» И никаких разговоров. Тогда я говорю: «Погоди,» – спускаю штаны и облегчаюсь прям перед самым крыльцом Гуливера. – «Ты хотя бы отошёл!» – укоряет меня Антошкин, гад. «Не могу». И, в общем, тащимся мы через буерак, в гору, ветер, как всегда, в морду, известное дело. «Возьми меня хоть по руку», – говорю, – под левую». – «Щас! – шипит. – Разбежался! Шагай давай! Тащить его ещё! Всё рождество обос..!» Ладно, дошли, спрятались от ветра за летним вагончиком-магазином, ждём-с. «Слушай, – говорит Антошкин, – я пойду. Замёрз капитально. Оденусь потеплее – вернусь.» – И скрылся в метели. Остался я один и думаю так: «А чего ждать?» – чувствую потому что, как силы уходят. Приедут ли? Надо идти. И поплёлся я, лицо левой рукой от снега закрываю, а правой прижимаю рану. Пока дорога шла по ровному, дышалось более-менее. Гора началась, я и присел. Губы высохли, жажда страшная. Нет, говорю себе, только не снег жевать. До станции как-нибудь доплюхаем. До города – не известно, а до станции – точно. Ещё раза три становился я на одно колено и отдыхал, стараясь носом дышать. На горе увидал свет фар несущейся встреч машины. Припал на колено, достал из кармана фонарик, мигнул – раз, другой, третий. Скрип тормозов. «Ты Пилюган?» – «Я.» – «Ну наконец-то, нашли. Забодал нас Платов – ищи да ищи. Где ты был, когда мимо пролетели?» – «А я почём знаю». И, короче, поехали. Только: «Тихо, тихо, – говорю, – не трясите.» – «Ужо терпи, ранитый, теперь не пропадёшь!»