Джаз - Илья Бояшов

9 октября 1967 года неугомонного краеведа отловил в саду дешевеньким объективом и черно-бело щелкнул безвестный фотограф. Не подозревая о падающем за тысячи километров (в совершенно другом измерении) злосчастном 60–3404, не ведая об огненном столбе на месте очередного буддистского самосожжения, не догадываясь о ненависти молодых японских граждан к собственному премьеру – газеты будут мирно просмотрены завтра (если только будут просмотрены!), – проживающий на краю и так-то не особо ласковой северной земли, каким-то чудным, почти сказочно-дураковским образом оставшийся вовне репрессий, вовне самой дикой войны и вовне той «окаянной» жизни с ее оголтелым язычеством, сын священника, биолог-ботаник А. А. Гасконский копается в земле, словно заядлый мичуринец. Бьюсь об заклад, с превеликим удовольствием он готов разминать следопытскими пальцами еще не замерзшие комья, более того, не прочь поднести их к глазам, с любознательностью рассматривая саму основу земли, ее навар, ее благодатную кашу, ее микроскопический мир: там, разумеется, части непереваренных трудягами-бактериями буро-коричневых листьев, синеватая глина, скромные темные камушки, похожие на тонких белых червей корешки неприметных травок, куколки и личинки милых крохотных существ, разглядеть которых даже при солнечном свете позволяет в лучшем случае лупа.

Мысленно раздвинув любительскую фотографию по всем четырем сторонам до размеров примузейного Ботанического сада (все тот же метод воображения), я представляю себе окружающие счастливца узловатые деревья, кору которых уже пропитала дождевая вода; цветочные клумбы; запахи вскапываемой целины (посадка очередной сосны? дубка? ясеня? подготовка почвы под очередную теплицу?). Удовлетворение всем этим пространством с его хризантемами, бархатцами, пахнущими прелым листом дорожками, с его знакомым каждому лоскутным калейдоскопом, состоящим из лужиц, опадающего березняка, рябого зябкого дождичка и множества других, не менее славных частей, настолько четко проступает на лице энтузиаста, настолько ощутимо желание запечатленного при помощи посредственной фотопленки «человека с лопатой» втягивать в себя удивительно сладкий, свежий, пронзительно-радостный воздух (о подобном воздухе можно сказать: воздух счастья) и бесконечно вскапывать целину любого попавшегося под полотно лопаты сада – своего, общественного – без разницы; а кроме того, вприпрыжку бегать по архангельским техникумам, институтам и школам, рассказывая о пичужках малолетним шалопаям; таскать экскурсионные толпы ко всем этим дубкам, ясеням и осинкам; отправляться за всякими обыкновенными растениями по самым вязким трясинам и медвежьим буреломам, что не приходится сомневаться – попавшийся в кадр любитель краеведческих экспедиций на удивление и на зависть самодостаточен. Ну их, к лешему, время от времени падающие на вьетнамские головы «Тандерчифы», к дьяволу Нгуена Ван Тхьеу и незадачливого Линдона Джонсона. Впрочем, какой там Джонсон – к чертям собачьим бред очередного партийного съезда! Не без трудностей добытый для все того же таксидермиста жирный красавец барсук – вот оно, воплощение полнокровного существования.

Куда отправился А. А. Гасконский вечером 9 октября 1967 года после любительски-мимоходного снимка? Мне видится: вот следопыт шагает, блестя и шлепая резиновыми сапогами (ленинградская фабрика «Красный треугольник»), домой, в свою незамысловатую квартирку, более имеющую сходство с норой, – а что еще может быть собственностью советского гражданина в 60-е, как не крошечный закуток? Вот на микроскопической кухне, удовлетворенно мурлыча «Не кочегары мы, не плотники…» или «Первым делом, первым делом самолеты…», тянется к заварочному чайнику. Вот с превеликой радостью осязая на щеках желанный, покалывающий, оптимистичный румянец – плод осени с ее колодезной бодростью, создает себе чрезвычайно горячий напиток (продукция грузинской чаеразвесочной фабрики № 36 плюс брусника, чабрец, засушенная ветка малины). Вот отваливается на спинку стула после очередной чашки, не переставая намурлыкивать о плотниках-самолетах. Перед любителем флоры и фауны – на расстоянии вытянутой руки – четырехугольник окна, за стеклом уютнейший дождь; иногда, прогуливаясь по подоконной жести, ею дребезжит ветерок; жизнь, конечно же, удалась.

Еще севернее той земли, на которой проживал следопыт, 9 октября 1967 года прибыли к местам своей новой дислокации (поселок Шмидта – Черский – Тикси – Амдерма – Нарьян-Мар) птенцы-солдатики Отдельного Арктического пограничного отряда. Разбитые в хлам бараки (ими брезговали даже местные жители) – не самое худшее, что пережили переселенцы в погонах. Читатель, представь тоску этих мест! Размеры Ненецкого автономного округа любому человеку навевают о бесконечности самые скорбные, самые безнадежные мысли. Однако парящее за облаками начальство (Москва, Кремль, Генеральный штаб) посчитало: бесприютные берега и не менее бесприютные воды Северного Ледовитого океана так же нуждаются в охране от вездесущего НАТО, как и плодородные, густо усеянные деревнями холмы Чехословакии или плотно набитые жителями городки ГДР.

Крайний Север! Зимой жизнь там невыносима, летом – просто невозможна. Из всех кошмаров, что высасывают последние крохи оптимизма и у промысловика-охотника, и у солдата полярной радиолокационной станции, самый первый – тундровый гнус, трудяга и безнадежная сволочь, который один играючи может держать фронт на все эти семь тысяч триста пятьдесят окаянных верст. Увы, генштабисты не взяли его во внимание – иначе бы не маялись в кое-как отстроенных казармах и не сходили с ума от скрипа медвежьих лап поблизости переброшенные в Канинскую тундру из Урюпинска и Ростова-на-Дону новобранцы. Гнусу тундры – отдельная ода! Его орды, тумены, неисчислимые его полки и дивизии делятся на виды и подвиды, цель которых одна – вымотать противника до крайности, до рвоты, до слепоты в глазах, а затем и добить, превратив последнего в ничего уже не соображающее существо, в сырой кусок мяса. Чего только стоят мокрецы – крохотные твари, нападающие по утрам. Эти горбатенькие насекомые – авангард великого воинства. Ползуны, разведчики, тати, они заползают в складки одежды (обмундирования), они прячутся в кожных порах, они почти незаметны, они атакуют внезапно, беспощадно, с азартом монгольских нукеров, пикируя яростно, волны за волнами, неистово работая крылышками, намертво всасываясь в плоть крошечными хоботками и не считаясь с потерями. Мокрецы непобедимы, ибо бесчисленны, как китайцы, и способны довести до исступления даже тибетских лам.

Мошка́ – еще более мелкая, более наглая тварь. С еще большим рвением она забивает собой любую щель. Мошка есть второй эшелон великой армии тундры. Мошка доводит до состояния шока – невидимая, бесшумная, заставляющая любого несчастного после каждой ее атаки сдирать с себя кожу бессмысленными расчесами. Мошка непобедима. После себя она оставляет руины. Но если и этого мало, если недостаточно еще для обессиленного человека волдырей, сукровицы, боли, жжения, слипшихся век, которые помогает разомкнуть только ледяная спасительная вода, на подмогу мошке́, неутомимой, распаленной, бесстрашной, спешат мухи-жигалки, эскадрильи оводов и слепней и, в конце концов, настоящие триарии тундры – комары обыкновенные. Нет в Канинской тундре более страшного ужаса, чем обыкновенный комар (Culex pipiens), самки которого подобны кровожаднейшим амазонкам (как часто бывает и в человеческом обществе: в то время как осатаневшие дамы высасывают кровь из всего, что живо, их робкие миролюбивые мужья удовлетворяются цветочным нектаром и соками растений). Culex pipiens трудится днем и ночью, наводя уныние даже на ненцев. Тундровый обыкновенный комар способен (если не оказывается на какой-нибудь бедовой голове спасительной шляпы с накомарником) за секунды так облепить лицо человеческое, что оно превращается в серую массу. Ему плевать на москитные сетки, марлевые пологи и дым головешек. Ребепин останавливает его ненадолго.

Бедные солдатики Отдельного Арктического пограничного отряда! Бедные обитатели заброшенных бараков Тикси, Амдермы, Нарьян-Мара, прибывшие на Крайний Север 9 октября 1967 года не по своей, разумеется, воле с вещмешками, автоматами и карабинами! Бедные служивые, звонким, четким распоряжением командования, которому всегда виднее, присланные охранять великую пустоту, защищать великое ничто! «Дедовщина» на Богом забытых станциях была естественным отдохновением для бывалых армейских «переселенцев». Не успевающих опохмеляться вертолетчиков встречали там как истинных посланцев небес. Зимой в морозном жутком безмолвии чудилось личному составу дыхание подкрадывающихся к складам с продовольствием чуть ли не двухметровых в холке местных мишек, шкура которых позволяла сливаться им с унылыми холмами. Летом все тот же непобедимый гнус подкидывал дровишек в костерок весьма невеселой жизни. Мокрецы, оводы! Вездесущий Culex pipiens! Где-то читал я рассказ о двух подавшихся с одной такой станции новичках-недотепах, которых уже прослужившие там с годик товарищи довели до кондиции. Но то, что, звеня крылышками и потирая лапки, поджидало сбежавших за порогом казармы, оказалось просто за гранью. Возвращенные на руки хмурым отцам-командирам сердобольным оленеводом, на чум которого после трехнедельных блужданий набрели два призрака с изъеденными губами (глаза не видели ничего, руки-ноги гноились, рассудок отказывался повиноваться), беглецы рыдали от счастья.