Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

– Егор, это ты? Здарова! – сквозь звон сверчков услышал он дружелюбный голос. – А чего такой грязный?

Том повернул голову. Свет фонаря выхватил из тьмы полузнакомое лицо. Это был Зима, пацан с их района. Он был в спортивном костюме, с сумкой через плечо.

– Оба-на, – Зима. – Выдавил из себя Том. – А я, вишь, гулял тут, да люлей отгрузили. Зима, будь человеком. Выведи меня отсюда.

– Не Зима, а Саня. – Беззлобно ответил Зима и, осторожно переступив через лужу блевотины, взял Тома под руку.

В больнице

Том уже неделю лежал в отделении нейрохирургии. Лечащего врача, крупного пожилого человека с одутловатым лицом и щеткой коротких усов, он видел только один раз, в первый день, на обходе. Тот что-то спросил, медсестра скупо ответила:

– Сoncussion, пенталгин два, циннаризин, два.

– Сoncussion! – врач задумчиво кивнул, и отошел к следующей кровати.

Больница напоминала санаторий: все лечение заключалось в том, что два раза в день ему давали таблетки и мерили температуру. Иногда он играл в шашки с двумя другими соседями по палате. Впрочем, их обоих – деда Петра и Евгения Семеновича Щербакова, – отправили домой дня через три после его поступления. Их выписка вначале обрадовала Тома: дед Петро, крупный сельский мужик, получивший травму головы при падении с лестницы, был хроническим курильщиком и нещадно храпел по ночам, а Евгений Семенович Щербаков, актер театра, пострадавший от обрушения декораций, болтал без умолку. Чувствуя в себе великий, но не оцененный начальством дар, он беспрерывно рассуждал о всеобщем падении нравов, духовной нищете и невозможности реализоваться в таких условиях его природному гению. Том был рад остаться один, в большой бледно-розовой палате на шесть коек. Пару дней он наслаждался тишиной, но потом стал скучать, – по друзьям, по дому.

Чаще всего приходила мать. Она передавала приветы от друзей и всякую домашнюю вкуснятину.

– Вот, возьми, я котлеты сделала, – очередной раз говорила она, разворачивая тяжелый, еще теплый сверток. – Мне разрешили. Вот огурчики с дачи, кукуруза вареная, вот вишневый компот. А чай не разрешили.

– Да хватит, я не съем столько. Тут нормально кормят.

– Может, кого из друзей угостишь?

– Ко мне никто, кроме тебя, не ходит.

– Ну, может, придут еще.

– Может. – Том спрятал припасы в тумбочку, сходил за кипятком на пост, и вскоре они пили душистый мятный чай. Мать рассказывала об огороде, о соседях по участку, о медведке, которая изрыла весь огород и которую наконец удалось зарубить, об урожае и поливе, о мелких дачных новостях и всяких пустяках. Тому не хотелось ее отпускать.

– Сонечко, наш сосед, где-то сварку достал. Обещал нам калитку приварить. Не помнишь, что у нас еще заварить нужно? Из головы вылетело.

– Не помню. Хотя… Тяпка вроде ж лопнула.

– Точно, тяпку. А я и забыла совсем.

– Он за так заварит, или нет?

– Сонечко? Заварит, конечно. Но ничего не возьмет. Золотой человек, и руки у него золотые. Но я ему стакан налью – в знак благодарности.

– Что там папка? Видела его?

– Нет, не видела. Соседка из второго подъезда видела, – пьяный шел. Все по-прежнему.

– Мам, а как оно так получилось?

– Что именно?

– Ну, с папкой. Вы же когда женились, наверное, мечтали вместе жить, до смерти. Как оно произошло, что все лопнуло, по швам разошлось?

– Как? – ее голос слегка дрогнул. – Не было какого-то момента… Просто как-то шли-шли, шажочками маленькими. И дошли.

– Но вы же любили друг друга?

– Конечно любили, – она скрестила руки, отвернулась к окну. – Теперь мне кажется, что это было так давно. Как вроде и не со мной. Или в прошлой жизни…

Поначалу все было более-менее хорошо, а потом у них случился тот злополучный эксперимент. Запускали какой-то агрегат, и на испытательном стенде не увидели дефекта. Погибли люди. Как водится, по шапке получили все, в том числе и те, кто ни сном ни духом, – просто числился в рабочей группе. Папку, как одного из участников, перевели в Слобожанск, но только уже рядовым инженером в заштатный НИИ. Он тогда еще думал, что все везде одинаково, что толковому сотруднику везде открыта дверь. Поначалу даже какие-то проекты выдвигал, что-то там рационализировал. Но, как говорится, против коллектива не попрешь. Если там ребята были увлеченные, с горящими глазами, то здесь оказалось полное болото. Смысл работы сводился к победным квартальным отчетам, а энтузиазм коллег проявлялся только на юбилеях. И предложения папкины уже звучали только в форме тостов.

– А потом?

– А потом он потихоньку пить стал. Сразу жизнь вокруг закипела, новые друзья завелись. Ну, как друзья, – собутыльники. В таком возрасте новых друзей не бывает. Да ты их всех, наверное, помнишь. Сейчас, конечно, меньше стало: кто умер, кто уехал, кто бросил. А в те годы… Он говорил, что смысл жизни потерял, а я, дура, тоже этому значения не придавала: у него карьера сломана, он просто пар выпускает. Заливает несправедливость. Я думала, что все образуется, нужно просто время прийти в себя, а потом… А потом становилось только хуже. Скандалы пошли, крики, мат. Сколько выпить и где, – он уже решал сам. На своем огороде – только за магарыч. Я говорю: посмотри, кто твои друзья? Они же только за твой счет пьют, а потом еще и вещи из дома тащат. Книги редкие ушли, инструменты. И утихомирить его нельзя, он же бывший боксер. Бил без разговоров. Протрезвеет – прощения просит. А через три дня – опять.

– Он же лечился?

– Два раза лежал. Потом по методу Довженко кодировался, добровольно. В последний раз полгода не пил. Я уж было думала, что наладилось все, хотя и злой он стал, как собака. Раздражался на любую мелочь. Но я думала, что это пройдет. А потом какой-то доктор-собутыльник объяснил ему, как развязаться. Ты, говорит, по чайной ложечке пей, сегодня одну, завтра – две. Мне подруги столько раз говорили: разведись, так хоть алименты будут. А то – ни жизни, ни помощи. Но развод – это просто формальность была, семьи-то уже давно не было…

Мать вздохнула, убрала с лица волосы.

– Я, конечно, тоже виновата. Прозевала момент, когда нужно было коней придержать, но мне ссор не хотелось. Думала, что в будущем все оно как-то само собой рассосется, устаканится. Увы. Если что-то и менять в жизни, то вот прям сейчас, а не завтра. Если на завтра перенесешь, то ничего не выйдет. Моргнуть не успеешь, а годы пролетели. Сейчас смотришь назад, и понимаешь, что жизнь таких ошибок не прощает.

Она замолчала.