Когда у нас зима - Мирча Дьякону

Я весь день радовался, но сквозь радость меня мучали запахи, и к вечеру я заболел. К тому же я сделал глупость, оставил свое счастье в лесу, в дупле, и теперь не знаю, как перебьюсь до весны.

Болел я целый месяц, и никто не верил, что это от поцелуев. Правда, и болезнь была ненормальная: ничего не болит, только температура и в ушах все время музыка, одна и та же, а во рту от нее привкус черносливовых косточек. Ничего мне больше не снилось, ни еда, ни конфеты, и только тот хромой черт целый месяц вызывал меня и заставлял слушать свою трубу.

Когда я выздоровел, от зимы уже почти ничего не осталось, и мой брат ждал меня, чтобы стащить ключи от большой комнаты и посмотреть на ружье дяди Леона, запертое в сундуке. Он говорил, что в наших лесах завелись бандиты, что, пока их не арестовали, они очень опасные, и надо уметь обращаться с ружьем, это не помешает. Пули он раздобудет, ему обещали. Мое дело маленькое, то есть стащить ключи и сторожить его, пока он будет осматривать ружье. Потом наоборот: он будет меня сторожить, но я в наоборот не верю. А до тех пор, поскольку дни тянулись длинно, как насморк, мы прочли еще две книги про партизан, то есть одну он и одну я. В обеих побеждали советские воины, и мы вздыхали с облегчением.

С Алуницей Кристеску я встречаюсь гораздо чаще, я хочу сказать, кроме школы. Мы очень подружились с тех пор, как пели колядки в трактире и бежали от того человека, который воровал в лесу дрова. Никогда бы не подумал, что можно дружить с девочкой. У них обычно какие-то дурацкие занятия и совсем нет недостатков. Или если есть, они их скрывают. Что очень нехорошо в нашем возрасте. Алуница Кристеску не такая, может быть, из-за того, что мама стрижет ее под ноль и вместо сережек продевает в уши петельки, чтобы было за что дергать от волнения. Больше всего она мне нравится, когда врет. Например, один раз она сказала, что ездила верхом на лошади, сразу видно, что вранье, потому что у нас никаких лошадей нет, вместо них трактора. Этим ее вранье мне и нравится, что оно сразу видно, то есть нисколечко не похоже на правду, это настоящее вранье, ему никто не верит, и, значит, никакого вреда от него нет. Я думаю, что вранье даже нужно. Без него я в моем сарае не мог бы путешествовать, плакать над письмами, водить самолеты и столько раз умирать. Я даже не знаю, зачем это звать враньем, если чувствуешь все как по правде.

И потом Алуница Кристеску всегда что-нибудь придумает. То есть такие штуки, какие мне бы и в голову не пришли. Вчера, например, мы вместе тащили домой бородатого ученого, страшно похожего на дедушку.

У нас в физическом кабинете висит много ученых, и вчера, когда была уборка, мы тоже сняли одного, чтобы дома как следует его протереть. И Алуница Кристеску говорила мне, что хотела бы такой дом, у которого окна на потолке и видно одно небо. Гостям, конечно, придется лежать на полу, там будет кровать во весь пол, под подушками будет расти мята, и вообще-то гости — это буду один я. И мы будем щелкать орехи, пока не выйдем на пенсию.

Я сказал ей, что построю дом с окнами на потолке, только пусть сначала пройдет затмение. Потому что на завтра назначено солнечное затмение — полное, то есть над всей деревней. Нам в школе велели выучить урок про затмение и принести закопченное стеклышко, чтобы смотреть на солнце.

Когда мы дотащили портрет до колодца, Алуница Кристеску сказала:

— А давай спустим его внутрь.

— Как это?

— Прицепим на крюк и спустим!

Колодец был глубокий, внизу совсем почти темный, так что даже не было видно рамы и вообще, что это портрет. Мы надеялись, что кто-нибудь будет проходить мимо, заглянет в колодец и испугается. Но никто, как назло, не проходил, а когда мы решили уйти, ученый застрял в колодце, и поскольку уже было поздно, мы все равно ушли, потому что хотели есть.

Утром от ветра потянуло теплом, как от печки, это был знак зиме кончаться. Я так обрадовался, что забыл про ученого и занялся своими делами: прочел два письма, распустил одно облако и расписался на старом стуле. Облако распустить очень просто: надо смотреть на него в упор, пока оно не расползется. Я распускаю скорее, чем Алуница Кристеску, я умею думать сильней. Правда, я и облака выбираю себе помельче.

Только к обеду я вспомнил про ученого, когда пришел дедушка. Он приходит каждый день и рассказывает маме, что нового. Ходит за ней по двору и рассказывает. Я тоже хожу за ними, и так мы носим воду, кормим корову, кур, моем посуду, за разговорами.

Сегодня дедушка пришел очень веселый. И вот что он рассказал. Одна наша соседка, Мария, по прозвищу глухая тетеря, прибежала в милицию с воплем, что дедушка утонул в колодце. Дедушка как раз проходил мимо милиции — с тех пор как он на пенсии, он все время ходит по улицам и грызет орехи,— и милиционер подозвал его, чтобы предъявить Марии, а у той, как она увидела его живым, еще и язык отнялся от страха. Тогда они позвали доктора, и он написал ей справку на курорт. Ее муж сначала — ни в какую, а потом все-таки пошел продавать поросенка, чтобы выручить деньги ей на дорогу. Дальше я не слышал, я побежал за ученым, а то еще у кого-нибудь язык отнимется. Я так спешил его вытащить, что веревка от спешки лопнула, и ученый пошел ко дну.

Мне было жалко ученого, но еще жальче себя: что я скажу завтра учителю, когда и так завтра затмение на нашу голову. Я жалел нас с ученым до тех пор, пока не вспомнил, что в сарае есть большой портрет дедушки, его нарисовали на ярмарке, и побежал стирать с него пыль. Потом я нашел в учебнике по географии подходящее имя и подписал под портретом. Получилось ничего. По бороде дедушка тянул на очень великого ученого.

Вечером я спокойно выучил урок про затмение, закоптил стеклышко и лег спать, думая про Алуницу Кристеску и про дом с окошками на потолке.

Утром, поскольку дул такой же, как вчера, ветер, означавший весну, мы с братом пошли в лес, забрать домой счастья и перепрятать их в сарай. На зиму мы оставляли их в дупле, чтобы кто-нибудь не нашел и не украл, украсть счастье проще простого. Мы держим оба наших в одном месте, потому что мы братья.

Тропинки были все в паутине, и Санду пустил меня вперед, прорываться. Пахло, как в зимнем доме, когда первый раз выставляют рамы. Старые буки стали еще корявее, зато молодые упирались в небо, как свечки,— черный лес с проседью от моих берез. Их сто пятнадцать штук, берез, я считал, и все мои. Не все они прямые и красивые, но сквозь все видно небо, других таких сквозных деревьев нет на свете. Одна береза уже несколько лет борется с молодым буком, он прижался к ней стволом, обхватил ветками и душит. Мы с братом поспорили: он за бук, я за березу, но я, наверное, проиграю. Береза не победит, она слишком красивая. Мы прошли мимо них, но они замерли, как и положено в это время. Это такое короткое время года, ни зима, ни весна, а просто пора, когда повсюду секреты, когда все замирает, как будто стоит и думает, когда быстро устаешь, когда гуляют болезни и солнечные затмения. И люди какие-то пуганые.

Мы нашли счастья на месте, в дупле, и каждый обтер свое от пыли: это два камня, белых и круглых, как два яйца, не знаю чьих, потому что таких больших яиц я никогда не видел. Мы их раскопали на речке, в гальке, после сильного дождя. У каждого мальчика есть счастье. Если находишь какую-нибудь красивую штуку, надо сказать: «Чур, мое счастье». Никто не знает, какие у кого счастья, мы их прячем друг от друга. Я слышал, что и у взрослых так же.

Когда мы шли обратно, мы встретили нашего соседа, он тащил за женой вещи на станцию, провожал ее на курорт и ворчал:

— Кабы у тебя какая болезнь была, ты б с собой столько не волокла!

— Так, так, твоя правда.

— Да ты слышала, тетеря, что я сказал-то?

— Чего там слышать, спешить надо, а то упустим поезд.

— Поезд... я вон поросенка упустил по твоей, дуреха, милости...

Мы с ними поздоровались.

И пока они нам не отвечали и ругались дальше, мне пришла в голову мысль: раз все равно затмение и несколько минут будет темно, мы сможем оттуда удрать и посмотреть на ружье в сундуке. Мой брат кое-что добавил, чтобы выглядело так, как будто это он придумал, и потом согласился.

Мы спрятали счастья в сарае и устроили репетицию, как я стою на карауле и что делаю, если кто-нибудь подойдет, хотя ясно, что если кто-нибудь подойдет, я убегу, потому что во мне страх только и ждет сигнала, особенно в это время года; потом мы хотели перекусить, но мама нас поджидала с новыми ботинками, чтобы мы переобулись: нас, оказывается, пригласили в гости дядя Джиджи и тетя Чичи, в свой двухэтажный дом, до которого идти пять километров. Больше всех удивлялся папа и все спрашивал, не праздник ли сегодня. Мы быстро собрались, чтобы обернуться до затмения. Как обычно, выставили из дому кошку, заперли двери и пошли, прихватив по ломтю хлеба на каждого, заморить червячка.

Мне не нравится идти пять километров, потому что я начинаю ссориться с братом. То есть километра через четыре я устаю смотреть под ноги, мой ум бежит вперед, добегает до тети Чичи и садится есть. Тогда я спотыкаюсь обо все камни, и мой брат говорит, что я иду как дурак. А я ему отвечаю «сам дурак» до тех пор, пока папа не рассердится, что мы так грубо разговариваем, а мама не рассердится, что мы портим ботинки и что она зря взяла нас с собой.