К.И.С. - Александр Уралов

Кис несколько смутился. Он пожал плечами и, махнув лапой, сказал:

— А, что уж теперь вспоминать! Отец Георгий гонял меня в хвост и в гриву, а по утрам я еще и работал санитаром, зато я на всю жизнь отучился от привычки снисходительно относиться к философии и некромантии. А уж мелких бесов нагляделся — на всю жизнь хватило! Наглые, чёрт бы их побрал!..

… Приземистый широкоплечий человек, односложно проворчавший, что его зовут Берт Молчун, сунул мне остро отточенный кинжал с рукоятью в виде головы орла и браслет для защиты запястья правой руки. Проходивший мимо худощавый и легкий учитель фехтования и борьбы Носатый Лик остановился рядом, озабоченно потер переносицу и сказал:

— Резня будет страшная; смотри, не зарывай и не отставай. Кота лучше оставь здесь.

Кис немедленно напружинился и хотел что-то сказать, и даже открыл рот, но Лик уже отошел и видно было, как он помогает юркому и чернявому парнишке приладить на плече перевязь для колчана и что-то втолковывает его соседу, мрачно оттачивающему меч. Весь гнев кота обрушился на меня, и мы наскоро сошлись на том, что Кис будет держаться поблизости, но в драку влезать поостережется.

Рассуждать было некогда — уже светало…

Я шел в четвертом ряду. Улицы были тесны, и наша шеренга насчитывала в ширину всего шесть человек. Плотной толпой, почти бегом, стараясь не греметь оружием, мы шли к Университету. Пройдя через мост, мы уже минуты через две увидели впереди спешно выстаивающихся ландскнехтов.

— Бегом! — прозвучала команда, и мы рванули вперед в предрассветной зыбкой прохладе.

Перескочив через упавшего, между лопаток которого торчал окровавленный наконечник стрелы, — на всю жизнь запомнил я, как перед боем он поднял на руки спящую лохматую девчушку и поцеловал ее в пухлую щечку, осторожно, чтобы не уколоть ее своей многодневной щетиной, — я на бегу зло крикнул ничего не расслышавшему соседу:

— Сюда бы парочку пулеметов!

Впереди уже теснились спины рубящихся. Звон, лязг, ругань, скрежет… Кто-то надсадно по-звериному выл и вой этот, вой смертельно раненого человека, долго еще сверлил слух.

Со всей страстью дилетанта я влез в самую кашу и тут же… получил в ухо; это локтем заехал один из наших ребят в зеленой студенческой куртке. Передо мной каруселью мелькали шлемы и нагрудные панцири ландскнехтов, и клинки, клинки, клинки!.. Я едва успевал отбивать удары и в какой-то миг, как в дурном сне, почувствовал, что если темп ускорится хоть чуть-чуть, то я уже не смогу обороняться. Но рядом со мной вдруг оказался Берт Молчун и жить сразу же стало легче. Бок о бок с ним азартно рубились два ополченца…

Удар, удар, удар — вот черт! Мой выпад был удачен — мой меч острием вошел в щель забрала и застрял там. Ратник вскинул руки и схватился за лезвие железными перчатками. Уворачиваясь от бокового удара детины с украшением в виде железного кулака на шлеме, я дёрнул меч на себя, и тело убитого сшибло меня с ног. Падая, я изо всех сил ударил детину каблуком в колено. Тот дернулся, теряя равновесие от толчка и Берт оглушил его ударом по шлему, сшибив хищный кулак.

Я лежал в луже чужой крови и видел, как она толчками вытекает из щелей забрала. Внезапно я почувствовал такую тошноту, что меня сразу же вывернуло наизнанку, и я перестал слышать окружающий рев… Меня больно пнули в плечо, через меня перепрыгивали бегущие ополченцы, и дробный лязг стал быстро уходить вперед.

— Ты жив? Где болит? Ты жив? — вдруг закричал мне в ухо страшно знакомый голос и я сел на мостовой, машинально вытирая ладони о булыжники.

Кис, оставивший где-то свой кинжал, но зато обзаведшийся арбалетом и опоясанный широким поясом с колчаном, с огромными, безумными в горячке боя, глазами, показался мне родным и близким, но полузабытым существом.

— Наплевать, это его кровь, — с трудом перебарывая дурноту, проговорил я. — Только не лезь вперед, зарубят к черту…

— Ха! Ты меня не знаешь, в бою я — тигр! — ликующе взвыл Стивенс и, приплясывая, душераздирающе заверещал:

— Ур-р-р-р-ра!

Я поднялся, освободил свой меч, стараясь не глядеть, как он, скрипя, вылезает из щели забрала, и побежал в сторону уходящего от меня боя…

Где-то на полпути я оставил раненного в живот Молчуна. Боль, видимо, было невыносимой потому, что он пожаловался мне:

— Не могли уж прямо в сердце… из лопаты бы им стрелять…

Какой-то мальчишка-подмастерье, вынырнувший из-за ближайшего угла, кинулся к нам, на ходу расстегивая холщовую сумку, хлопавшую его по боку, и я понял, что Молчуна перевяжут без меня.

Я ушел. Под ногами хрустели стрелы…

…

Вот и кончился бой…

Вокруг кипело людское море. Разоружали ландcкнехтов. С грохотом, но уже не страшным, падали на мостовую латы, мечи, железные перчатки, наколенники, кинжалы, кирасы, арбалеты, топоры и прочие атрибуты воины. Женщины бережно вели раненых. Мимо, скрипя и стуча по булыжнику, прокатила санитарная повозка, которую усердно тащили два смирных мула. Из бокового переулка к повозке выбежал Чезаре Донатти. Плаща на нем не было. Широкий, бывший когда-то белым, фартук был забрызган кровью.

Чезаре что-то горячо говорил вознице, — до меня донеслось несколько обрывков фраз: «Временно… осторожнее и во двор… ключица? Это ничего, парень молодой…» — и вот уже повозка поворачивает в переулок, и повеселевший возница помогает доктору влезть. Донатти увидел меня, помахал издалека рукой, крикнул что-то, — я нашёл в себе силы поднять руку, — и повозка скрылась в переулке.

Я сидел, прислонясь спиной к замшелой гранитной тумбе, с незапамятных времен торчащей у входа в муниципалитет. Вниз убегали ступени широкой главной лестницы и я восседал, как на трибуне, устало глядя на площадь, захлестнутую ликующим людским водоворотом.

Надо мной склонилась бойкая голубоглазая девчонка; лет шестнадцати:

— Рыцарь, ты ранен? Донатти сказал, что ты ранен.

Эх, хороша! Лукавые голубые глазищи, лохматая русаяголова, насмешливые красивые губы, на щеках следы копоти и пыли, а на крепкой загорелой руке массивный, сверкающий сталью мужской браслет.

— Нет, я не ранен, — просипел я, — а как тебя зовут?

— А ты действительно шустрый парень!. Мне Валье сказала, что ты — по всем женским приметам, так называемый «шустрик». Видела, видела она тебя на Старом Валу. Всем, — говорит, — хорош, только уж больно горячий. Гляди-ка, сидит чуть живой, а уже имя девичье ему подавай! — смеялась девчонка.

Я улыбнулся. Было невыразимо спокойно и хорошо на душе. Сидеть бы вот так и смотреть, как гибкая насмешница достает из сумки бинты из чистого белого полотна и флягу с какой-то, пахнувшей корицей, жидкостью.