Рыба-одеяло - Константин Золотовский

Мы сказали, что подрываем негодный для плавания корабль. На нем много цветного металла. Глубина двенадцать метров.

– Вот и отлично! Я старый подрывник, помогу. Снаряжайте меня в воду!

Но мы наотрез отказались выполнить просьбу Костюкова, хоть и была у него великолепная нога.

– Хватит с нас! И так из-за тебя натерпелись страху!

Костюков как-то весь обмяк и грузно опустился на палубу...

– Снарядить Костюкова в воду! – вдруг скомандовал старшина Ларин. – А Сезонову одеться и идти с Костюковым для страховки.

– Есть!

Захватив толовые шашки, мы с Костюковым спустились в воду.

Когда я сходил по трапу, Ларин наклонился ко мне и сказал через головной золотник в шлеме:

– У тебя заряд с капсюлем гремучей ртути, а у Костюкова вместо капсюля обструганная палочка. Нельзя же, сам понимаешь, человеку без ноги доверить боевой заряд!

Но, чтобы не обижать старого водолаза, все это было проделано незаметно.

Мы шли с Костюковым по чистому, с редкими камнями, песку. Мно­гочисленные мидии избороздили его узорчатыми дорожками. Тогда еще не поедала их прожорливая раковина рапана. Эта хищница появилась много лет позднее, прибыв сюда на днище судна из порта Дальнего Востока.

Вдруг Костюков заметил большую камбалу. Она чуть пошевеливала нарядными жабрами. Быстро подбегали проворные бычки, заглядывали в открытый рот плоской рыбы и уносились дальше. Костюков накло­нился, чтобы схватить камбалу, но хитрюга взвилась и умчалась от во­долаза. Я увидел веселое лицо Костюкова: он что-то говорил беглянке и грозил пальцем.

Подошли к кораблю. Костюков заложил в бортовину свой заряд и стал сдирать с судна прилипшие ракушки. Разобьет камнем скорлупу, а мясо кидает бычкам. За стеклом было видно, как быстро что-то шепчут губы Костюкова, вроде: «Цып, цып, цып!» К кормушке отовсюду нале­тели окуни, султанки, морские ерши и выхватывали пищу прямо из рук водолаза. Костюков казался окутанным в разноцветный живой плащ – так густо окружили его рыбы.

Мы, водолазы, часто не замечаем красоты морского дна. Под водой всегда спешим работать и еще на борту определяем, как поскорее до­браться до места. На грунте обычно думаем профессионально: сегодня некогда, успеем насмотреться, ведь вода от нас никуда не уйдет. На­верное, так же прежде рассуждал и Костюков, так же ворчал, надевая грузы, ругался, когда приходилось выполнять в темноте тяжелую ра­боту. А сейчас он как бы все заново увидел. Правильная есть поговорка: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

Я обошел вокруг судна и тоже заложил свою шашку, но уже с другого борта. Нечаянно отколупнул воск, которым заливают заряд, и, вместо капсюля, увидел обструганную палочку... «Неужели перепу­тали?»

Со всех ног бросился к шашке Костюкова. Отковырнул с нее воск и вижу: тускло поблескивает никелем настоящий боевой капсюль. Огля­нулся на Костюкова, а тот, зацепившись одной рукой за медное кольцо корабельного иллюминатора, покачивается от хохота, будто его подши­бает подводное течение. Опытный водолаз не дал себя провести и сам сыграл со мной шутку.

Все еще вздрагивая от смеха, Костюков направился к подъемному трапу. И вдруг упал. Сердце у меня сжалось: подвела все-таки беднягу нога! Я больше не сердился на него и поспешил на помощь. А Костюков уже сам встает, прижимая к груди трепещущую камбалу. Чтобы пой­мать эту скользкую рыбу, надо быстро на нее упасть.

Радостный поднялся Костюков на трап с живым подводным трофе­ем. Он принес эту рыбину в ларек и показал Сюньке, а тот сказал: «Эге, мы назовем наш будущий ресторан «Рыжая камбала». Успех будет обес­печен!»

Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба столь разных лю­дей, как Сюнька и Костюков, связанных лишь случайно друг с другом жизненными обстоятельствами. Но неожиданно грянула Отечественная война, и Сюнька в первый же день вражеского налета, обокрав ларек, исчез из родного города. А Костюков мужественно защищал Одессу в одном из военных отрядов. Во время бомбежки ему оторвало ступню левой ноги; подбежали санитары и стали утешать: «Сделают протез, не горюй!»

– А я его и потерял, – сказал Костюков, – как хорошо был сделан!

Костюкову починили протез, и он вернулся в строй.

А Сюнька больше не появлялся в Одессе. Ходили разные слухи. Одни говорили, что он пристроился где-то к рыбакам, другие – что он отбывает наказание. А потом и эти слухи прекратились.

Так и пропал бесследно когда-то знаменитый черноморский пират, по прозвищу Сюнька.

2. Колыбель ЭПРОНА

На дне голубой Балаклавской бухты всегда холодно, даже в самый жаркий день. Водолаз, спускаясь сюда, надевает под костюм толстое шерстяное белье: свитер, зимние брюки, длинные чулки, меховые ного­вицы и вязаную теплую фуфайку. Дно тут гладкое. Это не евпаторийский рейд, где в густых водорослях застревают торпеды. Балаклавский грунт на глубине прибит водой, как мостовая. Здесь не так быстро гниют деревянные суда, не обедают барабульки, скумбрии и медузы – дно вы­стлано чистой темной галькой и посыпано крупнозернистым песком.

Мы, молодежь, проходили в этой бухте тренировочные глубоковод­ные спуски. Феоктист Андреевич Шпакович, он же Дед Архимед, – на­чальник инструкторского класса водолазного техникума – говорил нам: «Вы должны испытывать свой организм под разными давлениями, как скрипач тренирует на скрипке свои пальцы». Вместе со Шпаковичем на­блюдал наши спуски врач Константин Алексеевич Павловский – первый эпроновец, который когда-то искал здесь «Черного принца». Ведь Бала­клавская бухта – место рождения ЭПРОНа!

Сперва мы шли близко к берегу, высоко поднимая тяжелыми кало­шами легкий илистый дым. Потом удалялись все глубже и глубже. Огромные камбалы лежали перед нами, как лопаты без ручек. На боль­шой глубине, где плотная вода обступала со всех сторон, наши движе­ния делались замедленными, плавными, как во сне. Тут уже нельзя было похлопать в ладоши – их не слышно, будто они из ваты, и не свист­нуть – губы шевелятся, а звука нет. Здесь всегда полная тишина.

Тут-то мы и обнаружили подводный погреб. В Крымскую войну 1854 года неприятельские корабли хотели проникнуть в Балаклавскую бухту с моря через каменное горло, но здесь их застигла буря. Стоял беспокойный ноябрь. Часть судов пошла на дно бухты, а многие по­гибли от русских пушечных ядер.

Французский военный парусник «Ришелье» привез тогда для офице­ров своей эскадры несколько ящиков дорогого виноградного вина. От парусника мы нашли только обломки. Бутылки лежали глубоко в песке. Курсант Рудик даже сперва не догадался, что это вино. Бутылки были особенные, пузатые, толстого тусклого стекла. Когда он сообщил с грун­та о своей находке, наш кок крикнул:

– Ура! Неси сюда! Ко дню рождения Феоктиста Андреевича при­готовлю именинный пирог – тесто со столетним вином!

Но глубоководный погреб оказался замкнутым на заколдованный замок. Бери вино в руки, любуйся сколько хочешь, а вынести не смей.

– Чего же ты не принес? – спросили мы Рудика, когда он поднял­ся из воды с пустыми руками.

– А ты сам попробуй достань?

Пошел на грунт другой курсант и тоже вернулся ни с чем. Насту­пила моя очередь.

– Смотри там, осторожнее обращайся! – шепнул мне Рудик.

– Почему?

– Увидишь сам.

«Что за ерунда!» – подумал я.

И вот я на грунте, иду, ищу бутылки. Воздух едва бормочет в шлеме. Двое качалыщиков уже не в силах были вращать помпу. Еще не­сколько человек ухватились за ручки маховиков...

Эту глубину не в силах просматривать даже самый дальнозоркий баклан, что терпеливо сидит и покачивается на красном буйке возле во­долазных ботов. Прожорливый хищник все время наготове. Свесил, как гирю, свой чугунный нос и бултых под воду за кефалью! Лакомка. Ему подавай только вкусный сорт рыбы!

Цвет воды тут я увидел такой, что никак его сразу не определишь. У мыса Тарханкут, тоже в Черном море, там, например, дно красное и вода отсвечивает малиновым цветом.

В Финском заливе серый и свинцовый цвет воды.

В Неве и Волхове цвет желтый – от песка.

На речке, впадающей в Ладогу, у Вознесения, вода цвета йода.

В Баренцевом море зеленая и прозрачная, будто ты стоишь в тол­стой светло-зеленой бутылке. На Байкале, у пристани Танхой, – синева­то-фиолетовая, как денатурат.

В Ледовитом океане, у острова Диксон, с водой происходят превра­щения. Зимой водолазы клали каменную постель для мола на глубине пятнадцати метров. У них над головой висела ледяная крышка толщи­ной метров шесть, но лучи солнца проходили сквозь лед, такой он был прозрачный. Водолаз только шагнет по грунту, и пузырьки из-под шле­ма превращаются в радугу. Махнет он рукой – вода заиграет, будто разноцветные ленты развеваются на ветру. Вода здесь бирюзовая. Но едва подует южный ветер – превращается в мутно-коричневую, даже противно спускаться.