Я тебе изменяю - Амелия Борн

кровать: тонко, но надрывно. Это Глеб поднялся на ноги. Я слушала его приближающиеся шаги, не зная, чего ожидать в следующую секунду. А впрочем, и дожидаться не собиралась.

Резко обернувшись, отчеканила:

– С этого момента ты спишь на диване. Не нравится – можешь уехать к матери.

Видимо, мой тон настолько его поразил, что он так и завис на месте безмолвной тенью. А я, преодолев смущение, скинула платье, переливчатым ворохом упавшее к моим ногам. Было стыдно стоять перед мужем вот такой: располневшей, неидеальной, отталкивающей…

Но это ведь все еще была я. Двадцать лишних килограмм не делали меня другим человеком, не делали вторым сортом… И Глебу стоило бы это понять. Как и мне самой.

Окинув мое тело затяжным, внимательным взглядом, муж отступил. Дверь тихо притворилась за ним, отрезая нас друг от друга, делая чужими, как никогда…

А впрочем, чужими нас сделало вовсе не это. Предательство – вот то, через что невозможно было перешагнуть. Что невозможно было преодолеть, как какую-то чертову дверь…

И теперь оно стояло между нами всегда.

* * *

С работы в это утро Глеб ушел еще до обеда. Когда в десятый раз поймал себя на том, что просто не может сосредоточиться на цифрах, колонках и сводках, которые просматривал по кругу, понял, что толку от него в офисе ноль.

Предупредил секретаршу, чтобы на личный номер переводила только звонки, которые сообщат ему об апокалипсисе, не меньше, а все остальное – переносила на потом. На когда-нибудь.

Всегда собранный и ответственный, Глеб Ланской сейчас не узнавал сам себя. Потому занялся тем, что могло отвлечь от унылых мрачных мыслей – сел за руль и принялся бесцельно колесить по городу.

Тоска разъедала душу и отравляла существование. Он наговорил жене кучу гадостей, которых она, в общем-то, не заслужила. И почему-то ожидал, что после всего сказанного, Ольга не просто отреагирует нормально, но и скажет, что теперь она изменится и сделает все, чтобы быть ему угодной.

Угодной. Да, именно это слово его мать регулярно произносила. Оля должна была стать ему и, в первую очередь, ей, угодной. А он и сам хорош. То, как вела себя Ольга, как старалась для него и их сына, забывая о себе, его полностью устраивало. Но он ведь прожил с нею несколько лет. Он знал Олю если не как свои пять пальцев, то очень и очень к этому близко. И если бы она отреагировала не так, как в итоге вышло, пожалуй, Глеб бы даже… разочаровался.

Нахмурившись, когда позади засигналили, Ланской спохватился, что слишком задержался на светофоре, хотя тот уже горел зеленым, и продолжил свою бесполезную езду.

К матери он приехал через пару часов. Обычно звонил заранее, потому что Римма Феликсовна настаивала на том, что он просто обязан предупреждать о визитах, но сейчас решил действовать иначе. А причина тому была проста – Глеб собирался сказать матери, что теперь они с Олей будут разбираться во всем сами, без ее участия. Если уж заявил такое любимой теще, то и Римма Феликсовна тоже лезть в их жизнь с женой была не должна.

Когда дверь открылась и на пороге возникла недовольная мать, Глеб испытал чувство неловкости. Впрочем, вскоре Римма Феликсовна расплылась в улыбке и заявила:

– На ловца и зверь бежит.

И пока Ланской, зайдя в квартиру засуетившейся матери, раздумывал, что означают эти слова, ответ пришел сам собой. Сначала Глеб наткнулся взглядом на пару незнакомых женских туфель, а затем и Римма Феликсовна, повысив голос, озвучила:

– У меня в гостях Боженочка. Божена! Глебушка приехал. Ставь третью чашку.

Ланской мысленно взвыл. Во-первых, при посторонних, разумеется, вести ту беседу, за которой он сюда приехал, было глупым. Во-вторых, уж кого он сейчас не желал видеть, так это Божену.

Пока его уверенность в том, что им с матерью нужно поговорить, таяла, словно лед под солнцем, Римма Феликсовна развила бурную деятельность. Взяла сына под руку, проводила в гостиную, где Божена уже расставляла чашки на три персоны.

От Глеба не укрылся тот момент, когда она поспешно убрала в шкафчик бутылку хереса. Он нахмурился, но комментировать это не стал. Мать раньше весьма жаловала этот напиток, но после того, как врач запретил ей строго-настрого даже думать об алкоголе, бросила баловаться. Ну, или так казалось Глебу.

– Глеб, какой приятный сюрприз, – томно проговорила Божена, когда он зашел в гостиную.

Опустилась на оттоманку, положила ногу на ногу. В воздухе витал аромат табачного дыма. Значит, увлекались они здесь не только хересом.

– Здравствуй, – просто поздоровался он в ответ и, когда мать указала на место рядом с Боженой, устроился возле нее.

Она была дочерью какой-то там маминой подруги, которую Римма Феликсовна не так давно встретила на улице и, по удивительному совпадению, оказалось, что у той имеется дочь на выданье. Каким боком Глеб был к этому выданью, Ланской сообразил не сразу, а только когда стал видеть Божену едва ли не чаще, чем собственную жену.

Она ему нравилась. Остротой ума, изяществом. Все казалось, сделай он рядом лишнее движение, и Божена рассыплется, будто была сделана из хрусталя. Они даже пару раз выбрались вместе в театр и оперу. И Ланскому импонировало то чувство, что возникало, когда на них бросали восхищенные взгляды совершенно незнакомые люди.

– Ты к маме по делу? Если нужно, я уйду, – проговорила Божена, в противовес словам, наливая в три чашки чаю.

Глеб ответить не успел. Пока подбирал слова, в дверь позвонили.

– Никаких «уйду», – отрезала Римма Феликсовна, направляясь, чтобы открыть. – Как раз курьер приехал, накроем на стол. Он и так безбожно задержался!

Пылая негодованием, мама вышла в прихожую, которая с того места, где сидел Глеб, просматривалась прекрасно. И когда распахнула дверь, Ланской замер на месте.

На пороге стоял вовсе не курьер.

К Римме Феликсовне прибыла Анна Николаевна собственной персоной.

Вообще-то, Анна Николаевна всю свою жизнь была весьма миролюбивой персоной.

Напрасно, наверно. Вот и дочь свою приучила терпеть и сглаживать углы, не лезть в конфликты там, где проще было уступить…