Год сыча - Александр Аде

– Ну, – спрашиваю маму, когда за ним наконец-то захлопывается дверь, – этого ты где раздобыла? На чемпионате по стоклеточным шашкам среди пескоструйщиков?

– И чем же он тебе не угодил? – обижается она, закуривая. Сизый дымок струится в распахнутое окно, чтобы раствориться над двором, который знает меня с пацанячьих лет.

– Он же старик, мам.

– Глупости. Он старше меня всего-то лет на семь или восемь.

– А поглядишь – столько не живут.

– Во всех моих друзьях, сыночек, ты отыскал червоточинку. Один стар, другой молод, третий слишком высокий, четвертый чересчур короткий.

– Мамочка, ты заслуживаешь более достойного спутника жизни.

– Достойного! – взвивается мама. – Мне за пятьдесят, я и в молодости красавицей не была, а теперь без мужа и вовсе превратилась в старую клушу, которой один путь – тихо ползти на кладбище. Мне бы найти человека, с кем скоротаю последние годы жизни. Тебе от этого плохо?

На маминых глазах выступают слезы. Обнимаю ее, целую в висок и макушку.

– Глупенькая. Если хочешь выйти замуж за этого козла, пожалуйста. Я – за. Лишь бы ты была счастлива.

– Конечно. После того, как ты назвал его козлом, мне будет противно на него смотреть. Ты просто ревнуешь. Тебе нужно, чтобы я осталась одна.

– Да выходи за кого хочешь! – Раздраженно кружу по кухне.

– Прекрати топать! – кричит мама. – От твоего топанья пухнут уши!

– Ты вспоминаешь отца? – неожиданно для себя спрашиваю я – и удивляюсь своей наглости. Еще недавно даже под страхом смерти не задал бы этого вопроса.

– Никогда, – кинув на меня удивленный взгляд, говорит мама. И тут же поправляется: – Почти.

– Ненавидишь его?

Хмурится:

– Почти двадцать лет прошло. Все давно перегорело. Я не противилась его встречам с тобой. Он и заглядывал. Сначала два раза в неделю, потом раз в неделю, потом – раз в месяц. Отдаст алименты, спросит тебя об оценках и отчаливает. Это в последнее время повадился приглашать дорогого сыночка в гости. С чего бы так заскучал? Или жена с дочкой не милы?

Чувствую, как она сдерживается, чтобы не наговорить лишнего.

Как-то так получается, что отец всегда присутствует в наших разговорах, точно призрак, который никак не уйдет в могилу. Стоит между нами и тянет в прошлое. Из-за него ссоримся, говорим друг другу колкости. Зачем? «Сгинь, сгинь, сгинь, рассыпься», – мысленно заклинаю его и понимаю: слова напрасны, мы прикованы к нему до скончания века.

25 апреля. Среда. Неугомонная Сероглазка отоварилась по случаю двумя пригласительными билетами и вытащила меня на светскую тусовку местного разлива под названием «Венеция в сердце».

Вечер сырой и серый. Прямо скажем, Италией не пахнет. Останавливаю «жигуль» возле кирпичного цвета особняка – городской картинной галереи. К стыду своему признаюсь, никогда в ней не бывал.

Проходим с Сероглазкой внутрь. Зальчик приличного размера, по стенам развешаны очень женские картинки, изображающие венецианский карнавал. В уголке дивчина и два хлопчика наигрывают старинные мелодии. Музыка томная, пышная и кудрявая, как завитой паричок. Девчоночки в карнавальных бело-золотистых масках и соблазнительных мини разносят вино. На столиках фрукты, бутерброды с красной и черной икрой, с буженинкой.

Народу – не протолкнешься. Одни жуют, другие прохаживаются с бокальчиком в руке, третьи общаются, жужжат тихонько, как давние знакомые. Проглотив два бутерброда и дерябнув шампанского разок-другой, прогуливаюсь вдоль стен и начинаю скучать.

Наконец нам представляют авторшу картинок, барышню с бойкими черненькими круглыми, как у птички, глазенками. В повадках ее тоже есть что-то птичье, нервное и суетливое.

Говорят спасибо спонсору, Аполлону со смоляными волосами, собранными в косичку. Парень облачен в шикарный белый кожаный костюм, черную рубашку и лакированные черные туфли. Сероглазка успела меня просветить, что спонсор – любовник художницы. Впрочем, оно и так было понятно: кто в наши дни станет меценатствовать за просто так? Я даже порадовался, что пацан пригож и здоров. Окажись он дряхлым и плюгавым, было бы куда противнее.

Время тянется, вязкое и пыльное, но рой поклонников искусства не разлетается, точно собрались здесь заночевать. Только повеселели от вина. В соседнем зальчике Сероглазка за столиком треплется с подружкой, впившись в нее сияющими глазами и интеллигентно покусывая бутерброд. До одурения таскаюсь между радостными ценителями прекрасного, чувствуя себя брошенным и ненужным. Хочется то ли зареветь от жалости к самому себе, то ли рожу кому-то надраить и успокоиться. «Сейчас возьму и свалю, – мысленно обращаюсь к Сероглазке, – а ты бегай, ищи меня!»

Но тут появляется маленькое развлечение. Основательно нагрузившийся старикан в лоснящемся черном костюме вываливается в центр зала и горланит, обнимая пьяно лыбящуюся бабу: «Старый дож плывет в гондоле с догарессой молодой!» На выступление старого шута народ реагирует задорным смехом и жадным любопытством – все мы, и одноклеточные придурки, и высоколобые интеллектуалы, охочи до зрелищ. Замечаю: красавец в белом нахмурился и напрягся.

Назревающий скандал – к неудовольствию публики – заминают, и время опять принимается тащиться со скоростью дремлющего ковбоя, который пересекает бесконечную прерию под таким же одиноким жалящим солнцем… «Ну, – думаю, – теперь пора». Отправляюсь в соседнее помещение, решительно, как морковку, выдергиваю Сероглазку из поля притяжения подруги… вдруг – грохот, звон, шум, крик!

Не слишком вежливо растолкав столпившийся народ, протискиваюсь поближе к эпицентру еще неизвестного мне события. И наблюдаю такую картину. На полу, эффектно раскинув ноги, лежит бело-кожаный спонсор. И такой он опереточный, нереальный, что, кажется, сейчас весело вскочит и поклонится публике, срывая аплодисменты. Возле него на коленках стоит художница. Лица ее не вижу, только руку, гладящую парня по голове. Напротив нее преклонила жирные колени черноволосая толстуха в бордовом, донельзя открытом шелковом платье, демонстрируя всем желающим черную кружевную комбинацию и такого же цвета бюстгальтер, распираемый внушающими трепет грудями. Эта пытается нащупать пульс – результат нулевой, о чем она сообщает скорбным пожатием могучих плеч.

К ногам Аполлона с исступленным криком бросается разносившая вино девчонка, полненькая и коренастая. Она так и не сняла загадочно-печальную маску и похожа на язычницу, поклоняющуюся поверженному богу.

Слышу возле себя негромкий мужской голос: «Смерть в Венеции. Почти по Томасу Манну». – «Нечто похожее, кажется, есть у Бунина, – откликается другой голос, тоже мужской. – В «Господине из Сан-Франциско». Впрочем, там главный герой помер, если не ошибаюсь, на Капри». – «А вдруг среди нас присутствует сама Лукреция Борджиа?» – предполагает третий.

Мельком гляжу на этого третьего. Ничего примечательного. Невысокий сухощавый шатен. Он отвечает мгновенным косым неприязненным взглядом и супится, поигрывая желваками.

Появляются менты и переписывают присутствующих. Даже странно: у тусовочных ребят, пришельцев из какого-то иного, карнавального мира, оказываются имена, фамилии, место жительства и работы. Совсем как у простых смертных.

Расходимся в молчании. На дворе темнота, слегка разбавленная огнями. Усаживаюсь за руль «жигуля». Я безмятежен, как древний философ – циник и мудрец. С возрастом начинаешь понимать, что смерть человека, в общем и целом, буднична и банальна.

– «Где стол был яств, там гроб стоит», – подвожу итог случившегося.

– Как думаешь, Королек, – вцепляется в меня Сероглазка, – кто его убил?

Ее глаза по-кошачьи горят во мраке.

– Действительно, – томно вступает в разговор подруга Сероглазки, – кому понадобилось лишать его жизни? Безобидное существо с комплексом Казановы. Он только внешне выглядел суперменом.

Она восседает на заднем сиденье «жигуля», почти незримая, но уже по голосу, самоуверенному и жеманному, ясно без всяких подсказок: ядовитая стервочка.

– Следствие покажет, – уклончиво отвечаю я, выводя своего боевого конька на оперативный простор. – Несомненно одно: продолжение – следует.

30 апреля. Понедельник. Меня вызвали к следователю прокуратуры – повесткой, как человека. Речь, ясное дело, пойдет о смертяшке бело-черного спонсора на фоне венецианских чудачеств.

Являюсь – и попадаю в привычную обстановку, с которой сроднился в былые годы: наводящий тоску кабинетик с непрезентабельной мебелью, смастаченной, должно быть, в хмельном угаре. Пахнет чем-то затхлым и до чертиков казенным, а в окно широкими пыльными лучами вламывается весеннее солнце.

Пепельно-кудлатому следаку, тощему пацану примерно моего возраста, уже известно, что я – бывший его коллега, а ныне свободный художник от сыска, и его, судя по всему, раздирают противоположные чувства. С одной стороны, я для него свой в доску, почти родня, с другой – гнусный предатель, ради бабла бросивший благородное дело борьбы с обнаглевшей преступностью. И он никак не может решить: любить ему меня как братика или презирать как отщепенца. Эти сомнения вроде зыби прокатываются по его усыпанной оспинками наивно-хитроватой физии.