Дэйви - Эдгар Пэнгборн

В то утро меня не заботило опасение этих извечных врагов — но одна опасная мысль порождала другую: а что, если бы я добрался до края земли и увидел, как загорается солнце?..

В чаще леса в любое время дня находишься в неопределенности сумерек. Предметы кажутся большими или меньшими, чем в действительности, когда на них сквозь листья попадает нисходящий поток света. Ночь там длится дольше. Все дело в том, что окружающая среда содержит еще что-то, кроме страха. Вместо опасности может прийти хорошее или желаемое, кто знает?

Моя пещера в Северной горе представляла собой расщелину в скале, расширяющуюся вглубь — так образовалось помещение шириной четыре и длиной двадцать футов. Расщелина уходила вверх в темноту, но, должно быть, имела выход наружу, так как сквозняк, подобно тяге в дымоходе, постоянно освежал воздух. Туда мог бы залезть волк и даже тигр, хотя тогда у него было бы ограниченное пространство для маневрирования. Когда я обнаружил пещеру, я выгнал оттуда медноголовых змей и теперь должен был следить, чтобы они не вернулись; вымести веткой скорпионов было еще одной хозяйственной заботой.

Подступ к пещере представлял собой узкий выступ, расширявшийся перед входом, там было достаточно земли для горстки травы, а дальше выступ круто шел к другому концу скалы. Пещера располагалась на восточной стороне горы. Скоар, расположенный южнее, не был виден. Ночью я мог разжигать костерок, разглядывая в пламени мальчишеские фантазии о неизведанных местах, отдаленных временах и всяких миражах.

В то утро я прежде всего проверил наличие лука и другого снаряжения. Все было на месте, но я чуял что-то чужое. Я высморкался, чтобы заострить нюх; сначала ничего плохого не обнаружилось. Когда же я отыскал причину то сразу не смог разобраться, в чем дело, на задней стенке, по которой я скользнул было беглым взором, проступала картина, набросанная острым куском мягкого песчаника. Вероятно, ее нарисовали после моего последнего посещения в ноябре. Я увидел две безликие тонкие мужские фигуры. Вообще-то я слыхал о письмах охотников с помощью знаков, но здесь не было ничего подобного. Фигуры просто были нарисованы. Одна — в нормальных человеческих пропорциях, локти и колени согнуты, пальцы на руках и ногах тщательно вырисованы. Другой человек был такого же роста, но его руки были слишком длинными, а ноги — слишком короткими, совсем без коленных чашечек. Никаких следов в пещере не было, ничего не оставлено и не украдено.

Я бросил это дело. Кто-то проходил мимо после ноября и оставил мое снаряжение нетронутым; нет причины думать, что он намеревался причинить мне зло. Я убедился, что подкова, спрятанная под камнем у входа в пещеру, лежала на месте, хотя я никогда не слыхал о картинах, оставленных после себя ведьмами или другими сверхъестественными существами. Я собрал несколько свежих веток для постели и побольше топлива для костра и голяком расположился на солнце, чтобы помечтать, на мне был только пояс с ножом. Без такого свободного времяпровождения, хотя бы иногда, разве смогли бы мы, скажем, придумать новый способ защиты луны от саранчи? Я не забыл о картине, но полагал, что посетитель давно ушел. Мои мысли уносили меня из этого дня в неведомую даль.

Я думал о путешествиях.

Море Хадсона, река Моха, моря Лорента и Онтара[17] — я знал, что все они были частью огромного моря, разделяющего знакомый мне мир на острова. Знал, что море Хадсона во многих местах едва достигает мили по ширине и по нему легко плавать лишь небольшим кораблям. А также, что тридцатитонные аутригеры из Деваннона попадали через реку Моху в море Онтара и далее к Сил-Харбору на море Лорента, откуда поступает большая часть масла для наших ламп. Сил-Харбор все еще является территорией Леваннона, крайней оконечностью этой огромной, длинной, как змея, страны и наибольшим источником ее богатства, самой северной местностью цивилизации, если можно так назвать проклятую дыру, подобную Сил-Харбору. (Мне было пятнадцать, когда я с бродячими комедиантами труппы Рамли увидел это место. Громилы Шэга Донована пытались захватить одну из наших девушек — такого не пытаются делать с комедиантами нигде в мире. Трое из его людей были убиты, а остальные разбежались в замешательстве). За пределами Сил-Харбора корабли из Леваннона продолжают путь по морю Лорента к большому морю и дальше на юг вдоль пустынного побережья, чтобы торговать с городами-государствами Мэна, а потом с известными портами Нуина — Ньюбери[18], Олд-Сити, Хэннисом[19], Лэндз-Эндом. Этот северный переход — длинный и плохой, говорили путешественники в «Быке и оружии». Туман может скрывать оба берега, на этих побережьях бродят бурые медведи и рыжие тигры, а сама местность не подходящая для человека. Все равно, этот путь был безопаснее, чем южный маршрут по морю Хадсона и вдоль побережья Кониката, и корабли из Леваннона, груженые промышленными товарами из Нуина, обычно также возвращались северным путем, предпочитая бороться с противным ветром и течением, чем рисковать столкнуться с пиратами островов Код. Теперь мы очистили местность от пиратов, но в то время их боевые челноки и оснащенные треугольными парусами глиссера приводили население прибрежных стран в ужас.

Я нежился в то утро на выступе скалы и думал: если тридцатитонные корабли из Леваннона плавают по северному переходу ради торговли, почему бы им не заплыть чуть дальше просто из любопытства? Конечно, я был невежествен. Я не видел даже моря Хадсона, и не знал, что любознательность — очень редкое явление. А не имея опыта, не мог и вообразить пустыню открытого моря, когда земля остается в памяти и нет ни единого ориентира, чтобы определить, куда направить корабль, если на борту не присутствует кто-то, знакомый с тайной определения местности по звездам. Поэтому я спросил утреннее небо: если никто не осмеливается плыть за пределы земли и если Завет Авраама не может поведать, как далеко край земли или что находится по ту сторону его, как могут священники утверждать, что они все знают?

Почему не может быть других земель по ту сторону? Откуда вообще люди знают, что имеется этот край земли? Может, Завет Авраама действительно объяснил бы так много, если было бы позволено прочитать его, но тогда что же именно там сказано о дальнем береге? Он должен быть там. И что-то по ту сторону дальнего берега. И если бы мне поплыть на восток…

Нет, думал я… нет, дурья башка! Но, предположим, я поехал бы в Леваннон — это недалеко — как молодой человек мог бы наняться на тридцатитонный корабль?

А что, если б я, скажем, отправился бы сегодня утром или по крайней мере, завтра?

3

Я думал о Эммии.

Однажды с улицы я мельком увидел ее в окне комнаты обнаженной, перед тем, как она легла спать. Толстый старый плющ рос до второго этажа гостиницы, где была ее комната. Сквозь листву я увидел, как распущенные ею рыжевато-коричневые волосы упали на плечи, и она расчесывала их, наблюдая за собой в зеркало, потом она немного постояла, вглядываясь в темноту. Я притаился у сплошной стены соседнего дома. Луны не было, иначе она заметила бы меня. Какой-то импульс побудил ее заслонить левую грудь изогнутой ладонью, она опустила голубые глаза, а я был очарован, узнав о коричневатом круге вокруг соска, о ее гибкой талии и едва видимом темном треугольнике.

Голые женщины не были новостью для меня, хотя ни с одной я не был близок. В Скоаре имелось варьете с голыми девушками, называемое кино, включая подсматривание через щель за грош, что я мог себе позволить[20]. Но этим розовым чудом в окне была ЭММИЯ, а не картина, не кукла, не затасканная актриса варьете, идиотски бренчащая на гитаре с лицом, словно рассыпавшийся мешок с бельем для прачечной, но Эммия, которую я ежедневно видел за работой в таверне в своем платье или в широких штанах — штопающей, выбивающей пыль, присматривающей за рабами, лепящей свечи, прислуживающей за столом, приходящей на мою территорию собрать яйца или помочь накормить скот и подоить коз. Эммия относилась очень внимательно к своей юбке, Эммия, которую я знал, — однажды, когда старый раб Джадд, не подумав как следует, попросил ее, не будет ли она столь любезна, чтобы полезть по лестнице, достать что-то и снести вниз, дабы пощадить его хромую ногу, она рассказала об этом матери и его выпороли за непристойную наглость. Такой была Эммия, и во мне, словно бурная музыка, проснулось желание.

Любовь? О, я называл это так. Я был парнем.

Она уплыла из моего поля зрения и ее свеча погасла. Помню, заснул я той ночью изнуренным, после того, как воображаемая Эммия раздвинула свои бедра на моей постели. Постель превратилась в палатку: я был наследником гостиницы и богатства Старого Джона за спасение Эммии от бешеной собаки или от несущейся, закусив удила, лошади или чего-то там еще. Его предсмертная речь, благословляющая нас на брак, сделала бы из подлеца религиозного человека.