Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Стояло на горах сельцо Воробьево, где в середине XV века, при Василии III построили деревянный дворец для загородного царского отдыха. В 1547 году Иван Грозный, как Нерон, созерцавший с холмов горящий Рим, мрачно наблюдал опустошающий московский пожар… Здесь же, на Воробьевых горах, жил с семьей Алексей Михайлович, батюшка Петра Великого. А в середине XVIII века сюда, на сохранившийся каменный подклет, поставили разобранный на Волхонке деревянный дворец Екатерины II, от которого теперь, конечно же, ни бревна не осталось. Вот такое царское это место — Воробьевы горы.

Петр Великий тоже любил здесь бывать и иностранцам Москву часто отсюда показывал. Привез как-то заморского гостя Корнелиуса де Брюи, художника, и указал, откуда лучше всего писать Москву. Замечательная гравюра у того получилась.

Помнится, гуляли мы, первокурсники, в Лужниках — стадион только-только отстроили, и нам, будущим строителям, доверили прикручивать гаечными ключами ряды деревянных сидений. Спустились к реке — мимо деревьев с распорками. В газетах писали, что вскоре это будет любимое место отдыха москвичей. Только что-то не очень верилось в это. А ведь в конце концов и вправду так получилось.

И вот, видим необычайное: на небольшой высоте летит вертолет (а над Москвой в те годы вообще летать запрещалось) и вдруг садится прямо на Воробьевы горы, неподалеку от устья Сетуни. Предположение такое сделали: вынужденная посадка, наверное. И уж потом, уж сколько лет спустя узнали, что у Никиты Сергеевича Хрущева там располагалась ближняя дача. Сплошной зеленый забор вокруг нее, отхвативший солидный кусок зеленого склона, милиционеры неторопливо вокруг прохаживаются…

Хрущев, подобно царям в прежнее время, тоже любил здесь бывать. И деятелей искусства и культуры нередко здесь принимал, приказывая столы накрывать на улице, прямо между деревьями. Вел тут светские беседы со знаменитостями и выпивать по-свойски им подносил. Обижался, если кто не поддерживал. Ну а теперь в этом самом обыкновенном с виду доме — госдача, и любой слуга народа, если уж наверх выбился, может на «царском месте» отдохнуть от трудов праведных.

Вообще-то невысоконькая церквушка, храм Живоначальной Троицы, что на Воробьевых горах, стоит, и потому маковки ее выше всех остальных в Москве вознеслись, даже выше колокольни Ивана Великого в Кремле. Церкви тут, кстати сказать, на этом месте испокон века стояли. Но все — деревянные. Считается, что первая появилась еще в XV веке, когда Воробьево было вотчиной великой княжны Софьи Витовтовны.

Аккуратненькая, скромненькая такая церквушка. В 1812 году ее только-только поставили, и Кутузов в ней долго молился перед советом в Филях. Что вымолил — знаем теперь.

А чуть далее, вниз по течению Москвы-реки, стоит Андреевский мужской монастырь. Если ехать по Воробьевскому шоссе, улице Косыгина ныне, на Воробьевы горы, то справа, вскоре после станции метро встретится указатель и съезд, от него круто сбегающий, теряющийся между старых лип и берез, — как раз к монастырю он ведет.

Про монастырь этот известно, что уже в 1620 году он стоял. Однако датой его основания считается 1648 год, когда окольничий Федор Ртищев на свои средства его обновил, обустроил. Кого только не пригревал монастырь: и богадельня была под его призором, и приют для подкидышей — до тысячи человек иной год набиралось. А в советское время на его территории обосновался Институт стандартов, мер и измерительных приборов. Самое подходящее место…

После войны Воробьевы горы недолго считались пригородом. Москва кончалась сразу за двумя полукруглыми домами на Ленинском проспекте, что пленные немцы и наши зеки строили. Сразу на ними — железная дорога, поросшая дикой ромашкой, одуванчиком и подорожником, а далее уже воздымались Воробьевы горы. Там были пруды, нас, мальчишек, неудержимо манящие, они и теперь сохранились. А притягивали они нас потому, что в них водились тритоны и головастики. Мы их самодельными сачками отлавливали и дома, поместив в банку, наблюдали за их превращениями в течение жизни.

А главное, то, что пониже, по-над рекой все же, за оградой в деревянном бело-зеленом двухэтажном доме размещалась спортивная база ЦДКА, и мы бегали дежурить туда, чтобы увидеть кого-нибудь из знаменитых футболистов, своих кумиров возлюбленных.

Однажды, уже отчаявшись, уйти хотели, как вдруг из калитки выбежали и неторопливо направились по тропинке Бобров, Башашкин и Нырков в полной футбольной форме, только в тапочках. Один Бобров был почему-то в бутсах. Мы, ошалев от восторга, бежали за ними, сколько могли, и вопили, выкрикивая их имена. Они улыбались.

Много лет спустя, уже в девяностых годах, рассказал я об этой детской своей радости Ныркову — генералом он стал, и вместе посмеялись, вспоминая далекое…

Если спускаться с гор к Ленинскому проспекту, то последний дом слева — номер 2. Это Институт физических проблем имени П. Л. Капицы. Мы, весь отдел науки тогдашней «Комсомолки», не раз бывали дома у Петра Леонидовича, он и жил здесь. И Ландау тоже здесь жил и работал.

После автомобильной аварии, которая в конце концов стала для него катастрофой, Ландау из дома совсем не выходил. И кто-то из газетного начальства надумал сделать с ним интервью, пока жив он еще. Это дело мне поручили.

Задание показалось несуразно громадным, поскольку предстояло делать-то вовсе не интервью, а материал за подписью самого Ландау! Ну что я мог за него написать!

Однако написал. Майя Бессараб, племянница великого ученого, писательница, помогла связаться с Корой, женой Ландау, и та сказала мне: «Приезжайте». И я поехал на Воробьевы горы.

Кора внимательно прочитала четыре машинописные странички, которые я написал, — какая у нас замечательная научная молодежь и какая у нас выдающаяся советская наука и все такое — галиматья какая-то, по-моему… И оценила: «Идите на второй этаж к Ландау. Неплохо, мне кажется».

А сверху, пока мы с ней внизу сидели, непрестанно раздавались глухие, мерные шаги — тяжелые, хотя и быстрые. Это Ландау ходил по комнате, как ему врачи предписывали.

Я поднялся, вошел. Ландау лежал на кровати, закрываясь тонким одеялом, которое, натянув до глаз, придерживал обеими руками. Кора поднялась следом за мною. «Дау, прочитай, по-моему, это неплохо», — сказала она.

Ландау прочитал. «Подписать надо?» — спросила Кора. Я кивнул. Она придержала мое произведение, пока Ландау неровными буквами выводил свое имя…

Так появился этот материал в «Комсомолке» — в «Клубе любознательных», где я был ведущим. Странички те с автографом великого человека я храню и сейчас…

А потом я вышел, повернулся к Ленинскому, где еще не было этой стелы с Гагариным. Его позже поставят, когда начнется совсем другая жизнь.

Вечный, теплый Столешников

Ив самом деле, как прихожу сюда, в старый добрый Столешников, — словно какой-то невидимый порог переступаю: пусть за ним, этим порогом, зима, здесь всегда струится тепло. Наверное, это дыхание нашего древнего города согревает Столешников, уложившийся в самом центре Москвы и на столь коротком своем протяжении сумевший соединить три знаменитейшие московские улицы. Отчего-то я долгое время не замечал, что переулок только в первой половине своей ровен, от Петровки до Большой Дмитровки, а далее — до самой Тверской круто взбегает в гору. Прямо к зданию генерал-губернатора Москвы, а теперь — мэрии.

Никто, думаю, не хаживал столько по Столешникову, как дядя Гиляй: все-таки полвека здесь прожил, и был этот переулочек самым его любимым местом в Москве. Сколько раз в своих книгах он поминает Столешники…

А скажи любому американцу, к примеру, что Столешников переулок существовал задолго до того, как Америка была Колумбом открыта, — вряд ли поверит. Хотя и не во всю свою жизнь он так назывался: до середины XVIII века Мамоновым был, еще раньше — Рождественской улицей. А прежде здесь жили ткачи, ткавшие изумительные скатерти для царского двора — с золотым и серебряным шитьем, с жемчугами речными, — столешники.

Ни одного дома, конечно же, с той далекой поры не осталось. Многочисленные московские пожары, само собой, обжигали Столешников, но после зимнего пожара в 1812 году он полностью выгорел. И только потом стал обстраиваться каменными зданиями. В основном магазинами и доходными домами, в некоторых из них угнездились уютные заведения с дамами. Но главное предназначение Столешникова переулка как было, так и осталось — торговля. По обе стороны переулка — сплошные ряды магазинов, построенных видными архитекторами того времени, такими, как Богомолов и Эрихсон. Совсем неплохо сохранились здания для своего преклонного возраста.

Для нас, ребят послевоенной поры, Столешников переулок казался особенно притягательным. Манили яркие витрины с красивой одеждой, посудой, книгами новыми — яркими, и старинными, неведомо как дожившими до нашего времени. Но самым интересным был только что открывшийся магазин «Часы»: в маленьком темноватом помещении, где и десятерым не разойтись, все вокруг качалось и тикало, временами прозваниваясь. Мы-то более всего любовались нашими первыми послевоенными часами «Победа», представлявшимися нам верхом изящества и элегантности, поскольку прежде у нас делали ручные часы, походившие размером и видом на будильник средних размеров. А еще помнятся два меховых магазина по левую сторону, выходившие углами на Большую Дмитровку и Петровку. Даже мы задумывались: зачем это два в общем-то редких магазина рядом? Один из них и сейчас сохранился и по-советски солнечно обращается к прохожим: «Возродим славу русских мехов!» Во всем мире зовут к охране животных, а мы призываем сдирать с них меха…