Искушение святого Антония - Гюстав Флобер

Она делает пируэт.

Ах! ах! прекрасный отшельник! тебе не узнать этого! тебе не узнать этого!

Она помахивает зонтиком, и все колокольчики на нем звенят.

Чего только нет у меня еще, э! У меня есть сокровища, запертые в галереях, где теряешься, как в лесу. У меня есть летние дворцы, сплетенные из тростников, и зимние дворцы черного мрамора. Посреди озер, обширных, как моря, у меня есть острова, круглые, как серебряные монеты, сплошь покрытые перламутром, а берега их звучат точно музыка при плеске теплых воли, катящихся по песку. Мои кухонные рабы берут птиц из моих птичников и ловят рыбу в моих садках. У меня резчики сидят, не вставая, и вырезают мои изображения на твердом камне; литейщики, задыхаясь, отливают мои статуи; мастера благовоний смешивают сок растений с уксусом и трут мази. У меня швеи кроят ткани, ювелиры работают над драгоценными изделиями, искусницы изобретают мне прически, а тщательные художники поливают мои панели кипящей смолой, охлаждая ее опахалами. Моих прислужниц хватило бы на целый гарем, а евнухов — на целое войско. Мне подвластны войска, мне подвластны народы! В сенях моего дворца — стража из карликов, и у них за спиной трубы из слоновой кости.

Антоний вздыхает.

У меня упряжи газелей, квадриги слонов, сотни пар верблюдов, и кобылицы с такой длинной гривой, что ноги их путаются в ней, когда они скачут, и стада с такими широкими рогами, что перед ними вырубают леса, когда они пасутся. У меня жирафы гуляют в садах и кладут головы на край моей крыши, когда я дышу свежим воздухом после обеда.

Сидя в раковине, влекомой дельфинами, я объезжаю гроты, слушая, как падает вода со сталактитов. Я направляюсь в страну алмазов, где маги, мои друзья, предлагают мне выбирать лучшие; затем я выхожу на берег и возвращаюсь домой.

Она издает резкий свист, и большая птица, спускаясь с небес, падает на ее прическу, осыпая с нее голубой порошок Ее оперение оранжевого цвета кажется составленным из металлической чешуи. Головка с серебряным хохолком обладает человеческим лицом. У нее четыре крыла, ястребиные лапы и огромный павлиний хвост, который она распустила за собой.

Она хватает клювом зонтик царицы, слегка покачивается, пока не приходит в равновесие, затем, вся взъерошившись, остается неподвижной.

Благодарю, прекрасный Симорг-анка! ты указал мне, где таится влюбленный! благодарю, посланник моего сердца!

Он быстр, как желание. За день он облетит весь мир. Вечером возвращается, садится в изножии моего ложа, рассказывает мне про то, что видел, — про моря, проносившиеся под ним с рыбами и кораблями, про большие голые пустыни, которые созерцал с высоты небес, и про склонившиеся нивы в полях, и про деревья, растущие на стенах покинутых городов.

В томлении ломает руки.

О! если бы ты захотел, если бы ты захотел!.. У меня есть павильон на мысу посредине перешейка между двух океанов.

Он облицован по стенам стеклом, пол выложен черепахой, а двери выходят на четыре стороны света. Сверху я вижу, как возвращаются мои корабли и люди подымаются на холм с ношами на плечах. Мы спали бы на пуху мягче облаков, мы пили бы прохладные напитки в коже плодов и смотрели бы на солнце сквозь изумруды! Приди!..

Антоний отступает. Она приближается и говорит раздраженно:

Как? ни богатство, ни игривость, ни влюбленность на тебя не действуют? Что же тебе надо, а? Хочешь ты тогда женщину похотливую, жирную, с хриплым голосом, с огненными волосами и пышным телом? Предпочтешь ты тело холодное, как кожа змеи, или же большие черные глаза, темнее мистических пещер? ну, гляди, каковы у меня глаза?

Антоний против воли смотрит на них.

Всех тех, кого ты встречал, начиная с уличной девки, поющей под фонарем, до патрицианки, обрывающей лепестки роз с высоты носилок, — все образы, виденные тобой, все грезы твоих желаний — проси их! Я не женщина: я

— целый мир! Стоит моим одеждам упасть — и ты откроешь во мне тайну за тайной!

Антоний щелкает зубами Положи палец на мое плечо, — и точно огненная струя пробежит по твоим жилам. Обладание малейшей частью моего тела наполнит тебя более сильной радостью, чем завоевание целой империи. Приблизь уста! У моих поцелуев вкус плода, который растает в твоем сердце! Ах! как ты забудешься под покровом моих волос, как упьешься моей грудью, как изумишься моим рукам и ногам, и, спаленный моими зрачками, в моих объятиях, в вихре…

Антоний творит крестное знамение.

Ты презираешь меня! прощай!

Она удаляется, плача; потом возвращается.

Уверен? такую красавицу!

Она хохочет, а обезьяна, поддерживающая край ее платья, приподнимает его.

Ты раскаешься, прекрасный отшельник, ты будешь стонать! ты заскучаешь! а мне все разно! ля-ля-ля! ох! ох! ох!

Она уходит, закрыв лицо руками, вприпрыжку на одной ноге.

Перед святым Антонием тянутся рабы, лошади, дромадеры, слон, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы со сломанными лилиями в руках; и царица Савская удаляется с судорожными всхлипываниями, похожими не то на рыдания, не то на хохот.

III

Когда она исчезает, Антоний замечает на пороге своей хижины ребенка.

«Это, верно, один из слуг царицы», думает он.

Ребенок ростом с карлика, но коренаст как Кабир, кривобок, несчастный на вид. Седые волосы покрывают его чудовищно большую голову; и он дрожит от холода в своей жалкой тунике, не выпуская из рук свиток папируса.

Лунный свет из-за облака падает на него.

Антоний издали наблюдает за ним, и ему становится страшно.

Кто ты?

Ребенок отвечает:

Твой бывший ученик Иларион!

Антоний. Ты лжешь! Иларион уже много лет, как живет в Палестине.

Иларион. Я вернулся оттуда! это же я!

Антоний. приближается и вглядывается в него.

Однако его лицо сняло как заря, было ясное, радостное. А у этого оно мрачное и старое.

Иларион. Долгие труды истомили меня!

Антоний. Голос тоже другой. Звук его леденит меня.

Иларион. Это от горькой пищи!

Антоний. А седые волосы?

Иларион. Я столько перестрадал!

Антоний в сторону:

Возможно ли?..

Иларион. Я не был так далеко, как ты думаешь. Пустынник Павел посетил тебя в этом— году, в шемае месяце. Ровно двадцать дней тому назад номады принесли тебе хлеба. Третьего дня ты просил матроса достать тебе три шила.

Антоний. Ему все известно!

Иларион. Знай же, что я никогда тебя не покидал. Но ты подолгу не замечаешь меня.

Антоний. Как так? Правда, голова моя так помутилась! Особенно нынче ночью…

Иларион. Когда явились все смертные грехи. Но их жалкие козни рушатся пред таким святым, как ты!

Антоний. О, нет!.. нет! Ежеминутно силы меня оставляют! Почему я не из тех, чьи души всегда бестрепетны и дух тверд, — как, например, великий Афанасий?

Иларион. Он незаконно был рукоположен семью епископами!

Антоний. Что из того? раз его добродетель…

Иларион. Полно! гордый, жестокий человек, вечно в происках и, наконец, был ведь изгнан за барышничество.

Антоний. Клевета!

Иларион. Ты не станешь отрицать, что он хотел подкупить Евстафия, хранителя приношений?

Антоний. Так утверждают. Согласен.

Иларион. Он сжег из мести дом Арсения!

Антоний. Увы!

Иларион. На Никейском соборе он сказал, говоря об Иисусе: «человек господень».

Антоний. А! это богохульство!

Иларион. Впрочем, он так ограничен, что признается в полном непонимании природы Слова.

Антоний, улыбаясь от удовольствия:

Действительно, ум его не очень-то… возвышен.

Иларион. Если бы тебя поставили на его место, это было бы великим счастьем для твоих братьев, как и для тебя самого. Такая жизнь вдали от других нехороша.

Антоний Напротив! Человек есть дух и потому должен уйти от бренного мира. Всякое действие принижает его. Я бы хотел не прикасаться к земле, — даже подошвами моих ног!

Иларион. Лицемер, кто удаляется в пустыню, дабы свободнее предаваться разгулу своих вожделений! Ты лишаешь себя мяса, вина, бани, рабов и почестей; но ведь ты даешь полную волю воображению рисовать тебе пиры, благовония, голых женщин и рукоплескания толпы! Твое целомудрие — только более тонкий разврат, а презрение к миру — бессильная злоба против него! Вот что делает тебе подобных такими унылыми, а может быть, причиной тому и сомнения. Обладание истиной дает радость. Разве Иисус был печален? Он ходил, окруженный друзьями, отдыхал в тени олив, бывал в доме мытаря, умножал чаши, прощая грешнице, исцеляя все скорби. А ты, ты сострадаешь лишь своей нищете. Словно тобою движет угрызение совести и дикое безумие, в котором ты способен даже отпихнуть ласкающуюся собаку или улыбающегося ребенка.

Антоний разражается рыданиями.

Довольно, довольно: ты слишком возмущаешь мое сердце!

Иларион Отряхни червей со своих лохмотьев! Восстань из нечистот, в которых ты погряз! Твой бог — не Молох, требующий тела в жертву себе!

Антоний. И все же страдание — благословенно. Херувимы склоняются, приемля кровь исповедников.