На широкий простор - Якуб Колас

рыбу. Он направился к старосте. Тот, рванувшись изо всей силы, оторвал полу своего кафтана. Крыльцо было высокое, и староста кубарем скатился на землю.

Увидев батюшку, староста, не поднимаясь с земли, с оторванной полой, обернулся к нему:

— Батюшка, будьте свидетелем, убить меня хотели.

Батюшка покачал головой:

— Ох, староста, староста! — и пошел удить рыбу.

1908

КОНТРАКТ

(Из жизни крестьян Пинского Полесья)

1

Хата старосты Романа Кореня была полна народу. Сюда часто собирались полешуки[3] поговорить о своих делах. Время от времени Роман и сам созывал крестьян, чтоб объявить им волю волостного начальства.

Вот и теперь Ро́ман созвал полешуков на сход. Чуть только стемнело, начали собираться крестьяне. Скоро их набилась полная хата. Захрипели чубуки, застучали трубки о толстые прокуренные ногти, в хате так надымили, что нельзя было разглядеть сидящего рядом человека, хотя нос его можно было ощупать рукою.

Пока собиралось «законное число» людей, чтобы сход мог иметь силу, крестьяне гудели, как рой пчел. Одеты они были кто в длинные сермяги, кто в кожухи с широкими, как заслонка, воротниками, грудь нараспашку, хоть на дворе сыпала снегом зима. Все были в лаптях. Одни сидели, другие стояли. Низкорослый, с рыжей бородкой Симон Точина шутил с Алёной, женой старосты, пока та не сунула ему со смехом кочергу в бороду. Кондрат Лата подшучивал над Демьяном Трубой, над тем, как поп исповедовал его в прошлом году и приказал за грехи привезти три воза дров.

— Чем же ты согрешил, Демьян?

— Как шаг ступил, так и согрешил, — сказал Демьян.

Староста уже несколько раз становился на скамейку и спрашивал, все ли собрались, ругал Костуся Рылку за то, что тот долго не являлся.

— Ну, уже есть больше чем три четверти хозяев, — сказали крестьяне.

— Так будем открывать сход, — начал староста. — Рыгор Бугай, Петрусь Гренка, Янка Веселый и Василь Кукса хотят взять от общества в аренду речку и тони.

«Арендаторы» стояли отдельно, не смешиваясь с толпой. Лица их были серьезны.

Как только староста замолчал, крестьяне, словно по команде, загомонили на все лады. Тут были разные голоса: один трещал, как трещотка; другой врывался резко, пронзительно, как железный клин; третий вился тонко; четвертый хрипел, как трубка старосты; пятый рассыпался горохом; шестой гудел шмелем, а все это смешивалось с басом какого-нибудь Данилы.

Наконец взял верх голос Василя Куксы. Он кричал, вытаращив глаза, размахивая кисетом и трубкой.

— Какая теперь к черту рыба? — кричал Кукса. — Хоть бы на невод достало.

— На сколько лет берете в аренду?

— На шесть. Но…

— Сколько аренды в год? — спрашивал староста у схода.

— Пятнадцать рублей!

Большинство крестьян было за пятнадцать, хотя некоторые выкрикивали восемнадцать, другие — двенадцать, а сами арендаторы стояли за десять.

— Так как же будет?

— Пускай берут за двенадцать, — сказал Микита Криничный.

— Все согласны?

— Согласны.

— Если так, — сказал староста, — будем писать контракт. Только не расходитесь, мужики.

2

Между тем самое главное было впереди: достать лист бумаги для контракта, ручку, чернила, перо. Все это такие вещи, которыми пинские крестьяне не пользовались с того времени, как существует мир. Староста разослал гонцов во все углы деревни Ямищи. Измятый лист бумаги отыскали у Берки. Чтобы достать чернила и ручку, пришлось идти за две версты к старику Грише. Прошло не менее часа, пока все необходимое было раздобыто.

Теперь на первое место выступил вопрос: кто же будет писать контракт? Все полешуки, в том числе и староста, писать не умели. Когда старосте нужно было заверить какую-нибудь бумагу, он брал свою печать, держал ее над горящим куском смолистого корня или лучины, пока на печати не нарастал толстый слой копоти, и прикладывал к бумаге, поплевав перед тем на то место, где должна была красоваться печать, и «Ямищенский сельский староста» не раз стоял вверх ногами.

Крестьяне почесали затылки, но тотчас же начали толкать под бок Михалку Варейку:

— Иди, Михалка, ты же расписывался в волости!

— Расписаться могу, а контракт… черт его напишет, — упирался Михалка.

Тут Михалку подхватили под руки; двое крестьян потащили его за полы кафтана, несколько человек подталкивали сзади. Доморощенного писаря тянули через всю избу, как муравьи майского жука. Стоявшие впереди расступились, и Михалку посадили за стол. Староста снял лампу, поставил ее в горшок на стол, а чтоб она не шаталась, насыпал в горшок ячменя.

На мгновение в избе установилась тишина. Все смотрели на «писаря». А «писарь» сидел важно и осматривал писарские приспособления. Кончик пера был сломан, в чернильнице недоставало половины горлышка. «Писарь» опустил перо в чернила, затем поднес его к лампе и стал разглядывать.

— Разве это чернила? Кулеш какой-то! — сказал он.

Хата затряслась от хохота. Смеялись не над тем, что сказал Михалка, — всем было смешно видеть его писарем.

Михалка уже хотел было бросить «писарство» и вылезть из-за стола, да вдруг передумал.

— Так что писать? — спросил он со злостью.

Поднялся еще больший смех.

— Вот я тебе сейчас скажу.

Староста постарался придать своему лицу глубокомысленное выражение. Он наклонил голову набок, вперил глаза в потолок, а правой рукой почесал щеку. Ему приходилось слышать несколько раз, как читали контракты, но он не хотел говорить об этом: пусть думают полешуки, что он диктует все «из своей головы».

— Пиши! — сказал староста Михалке. — Мы, нижеподписанные, крестьяне деревни Ямищи, созванные нашим старостой…

— Что ты помчался, как вол от оводов! — крикнул Михалка.

Но старосте дальше мчаться было некуда: хоть убей, дальше