Белые башни родины - Владислав Крапивин

А еще пришлось научиться проектировать, строить и водить парусные яхты, снимать и монтировать полнометражные фильмы, сочинять песни, разбираться в морских инструментах и картах, сражаться «по-старинному» на шпагах, работать на токарном станке, шить паруса и золотые морские шевроны, играть на высоких суворовских барабанах марши (предварительно смастерив эти барабаны) и вести уроки по корреспондентскому делу, истории флота и устройству больших парусных судов… И еще много всего. Думаю, что для автора детских книг это даже полезнее опыта бурильщика или кочегара…

А самое главное – я научился понимать, что ребячья жизнь ничуть не проще, не легче жизни взрослых. Порой она даже труднее, драматичнее, чем у их родителей и учителей. Потому что маленький по возрасту человек чувствует и переживает ничуть не меньше большого, а защищен от суровой жизни он гораздо слабее. То есть я знал это и раньше, но то был опыт лишь собственного детства. А теперь я увидел это более широко. Мог делать выводы и обобщать. И в жизни и в книгах (что, разумеется, нравилось далеко не всем).

Когда готовишь предисловие к автобиографическим вещам – это еще и возможность по-новому взглянуть на свою работу. Обобщенно, с определенным анализом и оценкой. Вот и пытаюсь. И вспоминаю…

Четверть века назад, в одном из номеров «Огонька» за 1991 год, я прочитал суждения критика Б.Минаева о детских книгах. Там есть в частности такие слова: «Герои советской детской литературы – от Гайдара до Крапивина – это, как правило, дети глубоко страдающие. Переживающие глубокие потрясения. Попадающие в дико сложные ситуации. И если пытаться выразить эту проблему одним словом, то можно сказать так – это литература СИРОТСКАЯ».

Сперва я очень разозлился. Хотел даже позвонить Борису Минаеву в Москву и высказать все, что думаю о его литературных воззрениях. С одной стороны приятно, конечно, что тебя объявляют одним из пограничных столбов советской детской

литературы, но с другой за нее, за литературу эту, обидно. Неужели мало в ней смеха, радостей и веселых приключений? Вспомним героев Н.Носова, Ю.Сотника, А.Некрасова, В.Медведева, Б.Заходера, Г.Остера, В.Драгунского… да разве всех перечтешь? Да и за своих досадно стало: кто поверит, что мои Джонни Воробьев из «Мушкетера и феи» или Олег и Виталька из «Ковра-самолета», или, скажем, семилетний оруженосец Кашка такие уж страдающие и сиротские?

Но… если глянуть пошире, Б.Минаев, пожалуй, был прав. Эта правота никуда не делась и теперь. Бед и несчастий в нашей детской литературе описано достаточно… Только разве дети виноваты? И разве виноваты писатели? Если хочешь правдиво показать жизнь наших ребят, от горьких тем не уйти.

Как уйдешь, например, от того, что детей бросают матери и отцы? От того, что их бьют? В наш «просвещенный» век, когда «все лучшее детям», бьют постоянно: дома, в интернатах и детдомах, а то и в школах, на улице… Сколько такого я узнал за тридцать с лишним лет работы с ребятами!

И если вы прочитаете, как в «Журавленке и молнии» Юрик Журавин платит непримиримым молчанием излупившему его отцу, как в «Островах и капитанах» Гошка Петров встает с отточенной стамеской против изувера-отчима, как в «Синем городе на Садовой» Федя Кроев орет яростные слова полному неправедной силы и власти милицейскому лейтенанту, не спешите клеймить этих мальчишек привычными житейскими штампами. Потому что в основе такого ребячьего гнева не пресловутая «немотивированная агрессивность подростков», а тоска. Тоска по нормальной детской жизни, в которой у ребенка должен быть добрый дом, материнская и отцовская ласка, понимание заботливых и любящих свое дитя людей и уверенность, что никто у него это не отнимет.

Такой гнев и такая тоска предпочтительнее тупой покорности. Мне кажется, они рождают спасительную надежду. Надежду, что из нынешних ребят – тех, кто не потерял ощущения правды и добра, – вырастут люди, которые сделают нашу жизнь лучше. И сами будут лучше, чем мы».

Вот такой надеждой на лучшее кончалось мое предисловие к первому Собранию сочинений. С той поры вышло еще два собрания (не считая нынешнего, пока не законченного), но это не значит, что надежды оправдались и жизнь стала радостнее. Она, эта жизнь, меняется, но не так, как хотелось бы. Увы, далеко не все дети становятся «лучше, чем мы». И в этом не их вина. Это беда страны.

Разве дети виноваты, что одних возят на "мерседесах" в супердорогие колледжи, а другие обитают на вокзалах, в канализационных люках и нюхают в подъездах клей? А сколько внешне благополучных семей, где, тем не менее, детям живется без любви и радости? А сколько вообще живущих без крова над головой!

…Это предисловие я начал писать еще в мае, накануне очередного Дня защиты детей. Писал и знал: будут «мероприятия», концерты, конкурсы рисунков, карнавалы и речи чиновников, обещающих приложить усилия, чтобы «не только этот день, но и все остальные стали днями нашей заботы о подрастающем поколении»… Несколько лет назад в каком-то интервью, которое у меня брали в преддверии такого же Дня, я предложил устроить не только праздничное шествие по главной улице Екатеринбурга, но собрать всех бесприютных ребятишек, всех этих юных бомжей, нюхателей клея, попрошаек, и предложить им пройти по городу отдельной колонной. В назидание взрослым… После этого у меня около года не брали никаких интервью…

Я не понимаю, как можно вкладывать сумасшедшие деньги во всяческие грандиозные празднества, как можно тратить громадные суммы на зарплаты распухшему корпусу чиновников, оплачивать их заграничные поездки, машины, казенные дачи, когда целое поколение юных россиян ведет жизнь бродяг? Сколько их?

Точно никто и не знает. Я слышал разные числа: два, три, четыре и даже пять миллионов. Ладно, возьмем среднее число, три. Это что же? Значит, в нашем народе каждые два человека из ста – бесприютные дети?..

В общем, я хочу сказать, что за последнее десятилетие отношение к детям не изменилось к лучшему. Впрочем, и ко взрослым тоже…

Хотя вообще-то перемен, как мы все знаем, немало…

Есть перемены и в жизни автора этих строк. Например, после 1992 года (когда вышло первое собрание) я ухитрился написать еще немало книг. Конечно, количество – не показатель качества, но… если печатают и продают, значит, покупают и читают. В наш век «товарных отношений» без этого печатать не стали бы, сейчас ведь нет разнарядок Госкомиздата. А поскольку пишу я не страшилки и детективы, а вещи серьезные (на мой взгляд), то, выходит, и читатель серьезный еще есть – несмотря на упорные предсказания, что интернет скоро вытеснит книги. Поддерживают мой оптимизм и читательские письма: почти каждый день то электронная, то обычная почта подбрасывают послания с добрыми словами. И не только от ребят, взрослые пишут не меньше. Впрочем, и книжки у меня давно же не только детские…

Надо сказать, правда, что в письмах бывает и критика. Чаще всего такая: «Почему в Ваших последних повестях и романах стало больше печали и жестоких событий?» Я оправдываюсь, как могу. Отвечаю, что недавно написал насколько веселых вещей (например «Мальчик девочку искал», «Колесо Перепёлкина». «Стража Лопухастых островов»). «Но ведь даже и в них…», – возражают дотошные читатели.

Ну, а что я могу сделать, если телеэкран не просыхает от крови? Если заказные убийства стали обыденным явлением? Если люди стреляют, взрывают, захватывают заложников, грабят, бомбят? Любая литература (даже самая фантастическая) вольно или невольно отражает жизнь. И вызвать у людей неприятие к окружающей их мерзости нельзя, если делать вид, что этой мерзости нет… Я не могу писать вещи, подобные ранним повестям «Оруженосец Кашка» или «Белый щенок ищет хозяина», когда вижу на экране озверелых кретинов с дубинками или девочку с оторванными взрывом ногами…

Облегчение приходит лишь тогда, когда возвращаешься памятью в свой Г о р о д, в страну детства. Так написал недавно роман "Стеклянные тайны Симки Зуйка", о десятилетнем жителе старинных улиц, расположенных на крутых берегах Туры и лога, о приключениях и открытиях этого мальчишки и его друзей, о времени, когда яростно и чисто пылала кубинская революция, в космос летели первые спутники, а в кинотеатрах шел новый фильм "Последний дюйм"… Тоже непростое было время, но казалось, что впереди – свет.

Теперь работать стало труднее. Была, правда, мысль, что есть и такой выход: не писать вовсе. Рассуждение строилось так: «Я человек двадцатого века; век и тысячелетие закончились, на литературной ниве мне в прошлые времена пришлось пахать немало, теперь получаю пенсию и вправе предаваться скромным удовольствиям – вроде коллекционирования старых граммпластинок, посещений летних кафе, ежегодных путешествий на автомобиле с друзьями и перечитывания любимых писателей. Времени достаточно, тем более, что и «Каравеллой» нынче руководят уже другие люди (как руководят – отдельная тема, но тут уж ничего тебе, отставному и не имеющему власти командору, не изменить)». Так нет же! Видимо, того, у кого в крови когда-то завелась бацилла сочинительства, не оторвать от бумаги до конца жизни. Потому что писательство – это именно образ жизни, а не профессия (прошу прощения за общеизвестную истину). Для литератора не писать – все рано что не дышать. Да и тревога, которой все полно вокруг, не дает отбросить карандаш…