Избранное - Факир Байкурт

«Ну и дурень же ты, Сейит, — говорит дед отцу. — Умный если и даст промашку, так только один раз. А ты промашку за промашкой даешь. Сам посуди: сколько раз уж ты голосовал „за“, а что имеешь? Ты вон даже за этого говоруна Бёлюкбаши[17] голосовал. По мне, правительство должно быть умное и решительное, и чтобы гявуры[18] дрожали перед ним. И перво-наперво надо уметь врага от друга отличать. Меня силком не заставишь уважать правительство, которое с американами водой не разольешь. Тоже мне, свояков сыскали!»

В конце концов слова деда проняли отца. На последних выборах он отдал свой голос за Рабочую партию[19]. Дед ко многим иностранцам без большого доверия относится, но к американцам — в особенности. Такие у него принципы. Однажды учитель Халук в школе тоже высказался вроде дедушки, и его тут же, задолго до конца учебного года, выгнали с работы. Учитель так говорил: «При Ататюрке Турция обрела независимость; а сейчас независимость — только на словах. Америка нас по рукам и ногам связала. Мы даже не можем вести самостоятельную торговлю с другими странами. Не можем им продать ни медь, ни железо, и купить не можем ни боеприпасы, ни оборудование. Американцы нас дурачат и обжуливают, делают так, чтобы мы покупали товары только у них, и сами скупают у нас сырье по дешевке».

Это Карами и Пашаджик подстроили так, чтобы учителя Халука уволили. Был он не нашенский, из Афьона. Потом занятия у нас стали вести временные учителя — офицеры запаса. Вот и получилось, что школу мы окончили с очень слабыми знаниями. Мудрено ли, что я провалился на экзаменах в Хасаногланскую фельдшерскую школу?! Дедушка меня утешает, говорит: «Вот в армию пойдешь, там и научишься какому-нибудь делу». Да моего старшего брата Али еще в армию не призывали. Когда ж мой-то черед придет! Очень хочется научиться делу какому-нибудь. Скорей бы, а то время идет…

Американский самолет сделал круг и опять вернулся. И все повторяется сызнова — пролетает над нами, потом над Кашлы, опять разворот, и летит в сторону Кавака и Акбелена. Летит низко-пренизко. Кажется, вот-вот я разгляжу лица летчиков, с голубыми глазами и тяжелыми подбородками. Неужто опять вернутся? Что они тут высматривают? Я, задрав голову, следил за самолетом. Дедушка подбежал к лестнице и крикнул во все горло:

— Яшар! Сколько раз повторять: слезай немедля! Что-то у меня веко дергается — не к добру это. От этих негодников только и жди какой-нибудь пакости.

Тут я смотрю, сын Карами, Невзат, вскарабкался на крышу своего дома и давай размахивать флажком. Обрадовался, что прилетели американцы, приветствует их. Только припозднился больно — улетели американцы, тю-тю, больше не вернутся.

— Смекнул, внучек, зачем они прилетали? — спрашивает дед.

— Не, не смекнул.

— Высматривают диких кабанов в тугаях. На охоту собрались.

Я и сам так подумал, но уверенности не было. Здесь у нас какой только живности нет — лисы, зайцы, куропатки, фазаны, кабаны. Давно уже к нам охотники приезжают. Раньше на минибусах[20] из Кырыклы приезжали, но то наши, турки, а сейчас американцы повадились.

— Всю нашу дичь изведут, с них станется, — ворчит дед. — Не оставят нам ни единой пичуги, ни зайца, ни кабана. Сейчас в доме у Карами начнут к встрече готовиться, муку просеют, свежего хлеба напекут. А у Пашаджика надраят хрустальные стаканы, вытащат из погреба старые вина. Что за продажный народ! Тьфу!

Дед у меня — гордый. Я сильно уважаю его за это. И моя бабушка, мамина мама, такая же гордая, с таким же ясным умом и чистым сердцем. Я очень по ней скучаю, она живет в деревне Акбелен. А родом бабушка из Коюнлу. Давным-давно, после смерти первого мужа, она снова вышла замуж и перебралась в Акбелен. Мухаррем-чавуш, второй бабушкин муж и мой дед, тоже умер, но она так и не вернулась в родную деревню. Она присматривает за внуками Мухаррема-чавуша от первого брака — он ведь уже вдовым был, когда женился на бабушке. Однажды мы с мамой ездили к ней на праздник. Акбелен — деревня зеленая-презеленая, утопает в ореховых и тутовых рощах. А какие сыры там варят! Перед отъездом они нам столько всякой вкуснятины подарили — плетеную корзину доверху набили и еще кучу всяких кульков, пакетов, свертков всучили. Вот кто не жадный, так это они. И мы не с пустыми руками к ним заявились. Мама напекла гёзлеме[21], мы набрали боярышника, диких груш, и пшеницу везли с собой, и булгур[22].

Там-то, в Акбелене, я и полюбил по-настоящему нашу реку. С тех самых пор и мечтаю добраться пешком до верховьев в Имранлы, а оттуда по течению спуститься вниз.

Видя, что дед так тревожится за меня, я слез с крыши и вошел в дом. Отец сидел, привалясь к стене, тут же был и Али. Мама успела перемыть всю посуду, прибраться в комнате и сейчас укладывала во дворе дрова и лучины. Бургач погнал на реку гусей, а Дуду убежала на улицу.

— Слушай, Сейдо, — обратился дед к отцу, — опять эти гады к нам настропалились. Опять начнут зверье гонять по лесу, вопить как очумелые и палить из ружей. До чего ж я их, окаянных, терпеть не могу! А наши опять небось соберутся глазеть на них.

Нет такого случая, чтоб отец не ответил на дедушкины слова. Что бы дед ни сказал, завсегда перечит. Вот и сейчас за словом в карман не полез:

— Кабаны — наипервейшие враги крестьян. Я сам слышал в кофейне, как по радио передавали. Кабаны наносят несчетный вред посевам. Во-первых, садам, во-вторых, хлебам, и в-третьих — кукурузе. Они подрывают виноградные лозы, топчут пшеницу, мнут кукурузу.

Дед бросил косой взгляд на отца.

— Ай да молодец Сейдо-эфенди! Здорово кумекаешь!

Отец весь подобрался.

— Я не сам по себе придумал! По радио передавали.

— Всевышний всякую тварь создал с каким-то умыслом. И от всякой твари пользы больше, чем вреда. Если кабан и вредит посевам, то ущерба от него — три доли, положим, а пользы — тридцать три, а то и все триста три. Иначе зачем господь создал его?!

— Какая же польза от дикой свиньи, отец? Ну-ка скажи.

Дед обозлился:

— Ты что, Сейдо-эфенди, экзамен вздумал мне устроить? Как-никак я постарше. Сам раскинь мозгами — догадаешься, какая польза. И нечего надо мной потешаться!

Мама сурово взглянула на отца, и он мигом прикусил язык. Один я ничего не понял и потому был рад, когда отец перевел разговор на другое:

— Лучше скажи, отец, чем сегодня будем заниматься? Не могу я без дела сидеть.

— Думаю, пора удобрением заняться. Вон сколько навоза скопилось! Сначала надо поле вспахать, потом удобрение внести. Скоро начнется сбор винограда, некогда будет.

— Вдвоем с Али нам не управиться. Арба одна, а навоза — целая гора. Может, Яшар с нами пойдет?

— Нет, Яшару другое дело найдется. Ягнята подросли, надо отару проведать. Карами наверняка прирежет одного ягненка, чтоб угостить американов. Для иностранцев ему ничего не жалко. Как бы нашего не прирезал.

Отец хмыкнул, но возражать на сей раз не стал.

Прихватив с собой куропатку, я переправился на тот берег реки в самом мелком месте. Отары Карами и Мемишче еще не вернулись с пастбища. Мы поболтали о том о сем с чобаном Пашаджика Мюслимом-ага, который родом из деревни Эсетханлы. Он передал дедушке несколько трутов, а я ему от деда — пачку сигарет.

Мюслим-ага рассказал: на отару недавно волк напал. Случилось это в низине Селманлы, за ущельями. Собаки отчего-то не учуяли волка, вот он и подобрался к самому стаду. Слава богу, никого насмерть не прирезал, одну только овцу здорово поранил — шею и бок. Теперь Мюслим-ага лечит эту овцу: приложил к ране табак, но этого мало, нужно еще подсоленное масло.

На обратном пути я заскочил к Пашаджику.

— Одну из ваших овец чуть волк не прирезал, поранил в бок и шею. Мюслим-ага просил передать, что ему нужно подсоленное масло.

Мусине, жена Пашаджика, считает, что мы у них навроде прислуги.

— Подожди, — говорит, — я тебе сейчас дам масла, отнеси его Мюслиму.

— Я бы с удовольствием, тетушка Мусине, — сам не знаю, как нашелся я, — да вот только мама велела быстрей домой возвращаться. Отец с братом возят удобрение в поле, и я должен им обед отнести. Они, наверно, уже проголодались, ждут меня.

Ничего, пошлет кого-нибудь из своих ненаглядных сыночков…

Дома мама и впрямь с нетерпением поджидала меня. Она приготовила еду для отца и Али и сложила ее в торбу. Я подхватил торбу, клетку с куропаткой — и айда в поле.

Иду мимо дома Гюльнаре и вдруг вижу: стоит она. Щеки у меня враз запылали. Нет у меня заветней желания, чем назвать Гюльнаре своей. Мы оба, и я, и она, дети бедных родителей. Разве ж отдадут ее за меня?

— Как поживаешь, Гюльнаре? — спрашиваю.

Она немного оправилась от смущения.

— Спасибо, Яшар, хорошо.

В школе мы сидели рядом и часто вместе делали уроки — то у нее дома, то у нас. У Гюльнаре почерк лучше моего. А как она рисует! Бывало, попрошу ее, она и мои рисунки раскрашивает. Случалось, мы с ней ложились рядышком, так что чувствовали дыхание друг друга. Но я ни единого разочка не поцеловал Гюльнаре, ни разу не держал ее за руку, не гладил ее волос. Если наши руки случайно встречались, я тут же отдергивал свою, огонь пробегал по моим жилам. Когда желание видеть Гюльнаре становилось особенно сильным, я шел к нашей телке и смотрел ей в глаза. По той же причине я никогда не расстаюсь со своей куропаткой.