Тихие сны - Станислав Родионов

— Почему у тебя глаз красный?

— Я плакала, но двумя глазами.

— Что случилось?

— Разве сам не видишь по лицу?

— Двойка, что ли?

Она ткнулась мне в живот, опять заплакала. Я гладил её по коротким косичкам, чувствуя глухое раздражение и против двойки, и против учительницы. Знаю, что нужна и двойка, нужны и слёзы… Да вот есть ли что в мире, чем можно оплатить детские слёзы? Стоят ли они того, из-за чего пролиты?

— За что двойка-то?

Оказалось, за поведение. Оказалось, что Иринка сидела на уроке и беспричинно похохатывала. Оказалось, что её враг, Витя Суздаленков, сидевший сзади, щекотал ей под мышками при помощи двух кривых палочек.

— Объяснила бы всё учительнице…

— А на меня нашёл столбяк.

На допросе Катунцева сказала: «Я же видела сон…» Она видела пророческий сон.

Скрепя сердце Рябинин вызвал её повторно, хотя тревожить потерпевшую не хотелось — она не преступник, которому лишний допрос не повредит. Вызвал как бы тайно, без повестки, по телефону, не для допроса.

Большинство людей относилось к снам пренебрежительно, как к загробной жизни или гаданию. Но нереальные сны были реальной жизнью — их видели и помнили, им удивлялись и верили. Красивые сны украшали жизнь, страшные — тревожили. У него бывали сны, равные событиям, будто ночью что-то случилось. Они запоминались на всю жизнь, и со временем так и становились событиями прошлой жизни. Да вот и учёные говорят, что сны нужны для здоровья.

Рябинин думал о сновидениях…

За время следственной работы о пророческих снах он наслушался. Заключённые с готовностью рассказывали о них, о снах-предупреждениях. Вспомнился растратчик Шатохин, который за день до ареста видел себя во сне наголо остриженным. Вспомнился хулиган Спиридонок, жене которого привиделось кровавое пятно и она даже разбудила мужа. Вспомнился потерпевший Вагин, который заходил к следователю уже просто так, поговорить. Вагину тоже снились сны как события. Только страшные. Что ни сон, то всё страшней и страшней. И однажды он понял, что в одну из ночей умрёт от страха, не проснувшись. Потом этот тихий человек появляться перестал. Рябинин сходил в архив суда и отыскал в старом деле его домашний телефон. И позвонил — тихий человек умер от сердечного приступа. Ночью.

Рябинин думал о снах…

Он никому, кроме Лиды, не признавался, что верит в них. Не из боязни прослыть суеверным — он не смог бы вразумительно обосновать ту мысль, которой объяснял их пророчество. Вернее, он-то мог, но другие сочли бы эту мысль недоказанной.

Рябинин верил в интуицию, много о ней читал, часто о ней думал и собирал всё, что её касалось. Он знал, что многие в неё не верили, о ней не думали и ничего не собирали. У неё было много врагов, но были и сторонники. Лучшими защитниками интуиции оставались женщины, которые ей верили охотнее, чем здравому рассудку.

Интуицией Рябинин и объяснял вещие сны. Известны случаи, когда спящий мозг решал задачи, делал открытия, сочинял музыку… Почему же во сне он не способен к интуиции, которая по своей неощутимой сути ближе всего к сновиденьям? В обрывок забытой реальности; в какой-нибудь всплывший кусок жизни вкрадывалась та далёкая догадка, которая не смогла пробиться при свете дня. Догадка, зревшая днём и всплывшая ночью…

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Пророческий сон — это интуитивный сон…

Катунцева вошла, обдав его нетерпеливым взглядом надежды, тем взглядом, которого он и боялся.

— Что-нибудь узнали? — спросила она, ещё не сев.

— Нет-нет, — торопливо бросил Рябинин, отводя глаза.

Она сразу отдалилась от него на безмерное расстояние. Он поскорей вернулся к её лицу, боясь не поспеть за ней в эту безмерную даль. В увиденном лице ничего не изменилось, словно и не было второй остужающей ночи. Видимо, они, эти ночи, сколько бы их ни было, не принесут ей отдохновения, а будут копиться, как морщины к старости.

— Сны вы часто видите? — спросил Рябинин, испытывая неловкость за такой вопрос.

— Почти через день, — ответила она даже с некоторой готовностью.

— Сны… хорошие?

— Такие, что приснится — и не заснуть от дум.

— Страшные?

— Тяжёлые, давящие…

— Так уж все тяжёлые?

— Ну, не все… Но и тихих снов я не видела уже много лет.

— Тихих в смысле сна без сновидений?

— Нет… Когда видишь что-нибудь тихое, спокойное.

Рябинин помолчал, давая ей время привыкнуть к странному разговору о снах, да и сам обдумывая, как бы проще дойти до того вопроса, ради которого её вызвал.

— А вы в них верите?

— Как же? — чуть удивилась она, не допуская иной возможности.

— Ну, и ваши сны… сбывались? — спросил он бессмысленно, ибо почти ежедневные давящие сны сбываться не могли.

— До этого случая — нет.

— Выходит, что верить им нельзя…

— Я знаю, как их сглазить, — нехотя сказала она, видимо не собираясь ничего объяснять.

— Как это сглазить? — настойчиво спросил Рябинин.

— О сне нужно кому-то рассказать. И он не сбудется. А вот если его утаить, то может сбыться.

— Ну, а этот, последний?

— Утаила, — с испугом призналась она, словно ждала от него упрёков.

В сознании Рябинина неожиданно и вроде бы ни к чему вылущился из прошлого случай…

Горел чердак деревянного домишки. Ни лопат, ни багров, ни вёдер, ни колодца… Он стоял вместе с бессильной толпой и ждал пожарных. А ночью приснился душный сон — какая-то легковая машина на его глазах проваливается посреди улицы под землю. Её засыпает, засасывает… Но люди в ней живы и слышен их подземный разговор. Рябинин копает землю, но лопата гнётся, как прутик. Он ищет лом и зовёт дворника, но все-все проходят мимо. Он волнуется, кричит, машет руками… И просыпается.

Так совесть во сне расплатилась за его дневную пассивность.

Но к чему вспомнился этот пожар и сон? Ни к чему.

И тут же убегающая мысль… Нет, ещё не мысль, а какой-то её каркас, какой-то её стержень пронзил его бессильное желание понять и своей стремительной силой упорядочить это рассеянное желание, сложив его в ясную мысль…

Сны питаются жизнью, как чага берёзой. Его сон об ушедшей в землю машине причудливо отразил виденный пожар. А что отражают её сны?

— Вы чего-то боитесь? — спросил вдруг Рябинин, нацеливаясь очками в её глаза.

— Я?

На это «я» он не ответил — оно вырвалось от неожиданности его вопроса.

— Ничего не боюсь, — спокойно ответила Катунцева, запутавшись безвольными пальцами в причёске.

— Почему же вам снятся тревожные сны?

— Они многим снятся…

Пальцы оставили растрёпанную причёску и легли за край стола, на её колени. В глазах едва заметной голубизны одна усталость.

— Скажите, вы эту женщину… разглядели там?

— Где?

— Во сне.

И опять она не удивилась, посчитав интерес следователя ко сну естественным.

— Ну, не очень, но видела…

— Как она одета?

— Что-то белое и длинное, вроде савана.

Рябинин развинтил ручку и записал на листке писчей бумаги — для себя, просто так: «Видимо, в белом плаще…»

— Какого роста?

— Чуть повыше меня.

«… среднего роста…»

— Старая, молодая?

— Нет, не баба-яга.

«… молодая или средних лет…»

— Лицо?

— Знаете, какое-то страшное и дикое.

— За счёт чего страшное и дикое?

— Ну, зубы и скулы росли прямо на глазах.

«… скуластая, крупные и хорошие зубы…»

— Глаза видели?

— Нет, не помню.

— А губы?

— Их вроде бы совсем не было…

— Но зубы же видели?

— Зубы видела, а губ не помню.

«… губы тонкие…»

— А её голос?

— Странно… Она ведь говорила про Ирочкину руку, но как-то не голосом.

— Что ещё заметили? — спросил Рябинин буднично, словно речь шла о живом человеке.

— Уши у неё горели малиновым огнём.

«…в ушах серьги с красными камешками…»

— Ещё?

— Всё, я проснулась.

Его вопросы кончились. Но он спросил о том, о чём уже спрашивал:

— Ну, а хорошие-то сны вам снятся?

— Я говорила, что даже тихих не вижу. Все шумные…

Он посмотрел в её чуть голубевшие, не отведённые глаза и подумал: как бы он жил, снись ему почти ежедневно нетихие сны?

— Не волнуйтесь, вашу девочку ищет вся милиция города.

Рябинин взял листок — словесный портрет женщины в саване из шумного сна — и спрятал его в сейф, чтобы никто не увидел.

Из дневника следователя.

Не знаю, с какого теперь возраста разрешают детям говорить о любви. Наверное, с Джульеттиного. Тут уж ничего не попишешь — классика. Не знаю, будет ли моя Иринка Джульеттой, но Ромео у них уже есть — всё тот же Витя Суздаленков. Как выяснилось, он заявил, что век бы не мыл шеи, не будь в классе девчонок. Иринка заклеймила его педагогическим голосом: