На болотной стежке - Василь Быков

- Учительница из Подлесья, - негромко ответил кто-то поблизости.

- Молодая?

- Смотрите сами. Зайцовский, вытяни...

Парень-караульщик подскочил к яме.

- Давай руку!

Она подала руку и, обрушивая рыхлую землю, неуклюже выбралась на поверхность. Напротив на вороном жеребце с насмешливой улыбкой глядел на нее Орел. Наверно, в самом деле это был сам Орел, большой начальник, по-мужски решительный и красивый. И она вдруг смутилась под его оценивающе-взыскующим взглядом; сразу было видать, что такой мог все - и убить и осчастливить. Учительница остро почувствовала собственную перед ним незначительность, несомненную ущербность от своего непривлекательного затрапезного вида - в мокром, заношенном жакете, измятой юбке, с перепачканными грязью ногами в дырявых башмаках.

- Не красавица! - сурово насупясь, объявил Орел и нетерпеливо дернул поводьем. Жеребец красиво сделал полный поворот на месте.

- Учительница, - вроде как виновато сказал другой, и она вдруг узнала в нем мягковолосого блондина, что сидел за столом у Нюрки. Он был все в том же немецком кителе с густым рядом оловянных пуговиц на груди.

- А мне один хрен! - сердито объявил Орел. - Мне молодую надо. Эта не пойдет.

Не в лад с собственным настроем учительница вдруг смутилась - все-таки слышать это о себе из уст красавца мужчины было не очень приятно. И ей стало обидно за утраченное женское обаяние, которое она когда-то даже ценила в себе. Но, может, и лучше, тут же подумала она, может, скорее отпустят домой...

Орел отъехал на своем жеребце поодаль, с ним отошел от ямы ее знакомец. Они там поразговаривали недолго - Орел в седле, а его собеседник снизу, задирая вверх голову... Потом всадник куда-то поскакал между сосен, блондин степенным шагом подошел к яме.

- Эту обратно, что ли? - спросил караульщик. С виду он был совсем еще мальчишка-школьник - малый, в подростковом пальтишке, с шеей, обвязанной шерстяным вязаным шарфом.

- Подожди, - мягко сказал блондин. - Иди вон за кустики, покури...

Парень послушно отошел в можжевельник, а этот устало опустился на траву возле ямы. Она все стояла, вглядываясь в его лицо и стараясь вспомнить: где его видела? А что до войны где-то видела, это было точно.

- Смотришь, не узнаешь? А я сразу узнал. Ты ведь - жена Подберезского?

- Была, - не удивившись, сказала она.

- Ну вот... А мы с твоим Афанасием вместе учились. На выпускном снимке наши фото рядом. Наверно же, видела?

Она вдруг все вспомнила. Действительно, на большой групповой фотографии преподавателей и выпускников рабфака рядом с фотографией мужа был этот блондинистый парень с рассыпавшимися на голове волосами и хорошим приветливым взглядом. После ареста Афанасия фотографию забрали в НКВД, и она больше ее не видела. Теперь смотрела на этого человека и не знала, что сказать - радоваться или горевать? И покорно-молчаливо стояла перед ним на краю ямы.

- Садись, чего же стоять? - добродушно разрешил он и поднял с земли сухую ветку. - Поговорим...

Учительница села, не выбирая куда, зябко подобрала под себя настывшие грязные ноги.

- Я тут за начальника разведки и контрразведки, - тихим голосом сообщил человек. - Хотели тебя в гарнизон внедрить. Там ведь бывшие нацдемы, сработались бы...

Она молча удивилась - услышать о себе такое никак не ожидала.

- Я не нацдемовка...

Человек переломил пополам и отбросил в сторону сухую ветку, подобрал из травы другую.

- А ты не отнекивайся. Нацдемы - не такие уж и плохие люди... Афанасий же твой был нацдем?

- И Афанасий им не был. Доносы все...

- Доносы - это плохо. Хуже, чем тиф... От тифа вылечиться можно, а доносы до смерти потянут.

Это правда, молча согласилась она. Разве не доносы погубили ее Афанасия? Да и ей испортили немало крови.... Но вот отца доносы вроде обошли, никто о нем не мог написать скверного слова. Он так остерегался национализма, а вот тоже...

Ее собеседник, похоже, чувствовал себя усталым, сидел в сырых, отмытых в болотной воде сапогах и вяло продолжал разговор. По всему было видать, что разговор этот не слишком интересовал его, пожалуй, он просто тянул время, изредка поглядывая на большие наручные часы.

От пригорка с ямой шел вниз пологий лесной косогор, с разбросанными на нем можжевеловыми кустиками, ниже росло несколько хилых, с поредевшей листвой березок. Выше, на пригорке меж сосен иногда появлялись люди, но близко к яме не подходил никто, все вроде сторонились ее. Поднявшийся ветер уже разогнал дым от костра, вокруг неспокойно шумели старые сосны. Время, вероятно, близилось к вечеру.

- Вы отпустите меня домой, - сказала она. - Там сын у меня. Один.

От этих ее слов начальник будто встрепенулся на траве, в его усталом взгляде, похоже, мелькнуло понимание.

- Сын? И у меня был сын. Да не стало, - сказал он. - Война...

- А жена? - неожиданно для себя спросила учительница.

- И жена, - вздохнул начальник. - Была...

- А этот Орел ваш - не местный? - спросила она, чтобы не молчать.

- Присланный, - просто подтвердил он. - Но это кличка - Орел. Лесной псевдоним. Как я, например, - Жуков. А в самом деле Петюкевич. По паспорту.

- А зачем так? - спросила она.

- Так полагается. Для конспирации.

Она немного задумалась, пытаясь понять смысл сказанного. Впрочем, тут и понимать было нечего: к чему конспирация среди своих, с какой целью? Если делать добрые дела, то какая надобность прятаться за клички? Иное дело - если бесчинствовать. Тогда приходится изворачиваться. Чтобы не нашли, не разоблачили. Свои или немцы - кому как придется.

Петюкевич-Жуков вроде незаметно для нее опять взглянул на часы - и ей совсем сделалось не по себе от предчувствия самого плохого. Только появилось что-то светлое в разговоре с человеком-начальником, как вдруг все исчезло. Было очевидно, что он тянул время, чего-то выжидая. Может, сумерек, что ли?

- Националистов мало осталось, - тем временем вяло рассуждал начальник разведки. - До войны всех подобрали. А теперь и работать не с кем. В разведке. Большевикам же немцы не доверяют...

- Разве не доверяют? - сказала она. - А могли бы. Не большая разница.

- Разница не малая, - рассудительно возразил начальник. - Во-первых, идеология. Потом - язык. Это у евреев с немцами почти один язык, отлично понимают друг друга.

- Но почему же партизаны не защищают евреев? Недавно еще так защищали. От антисемитизма.

- А зачем защищать? Злее будут, начнут бороться. А то привыкли, чтобы за них другие кровь проливали... Так и крови не хватит.

Гляди, как поворачивает! - молча удивилась учительница. Похоже, антисемит, однако...

- Ладно, не будем об этом, - сказал он и внимательно посмотрел в кусты, где, затаившись, сидел ее караульщик. И она подумала, что действительно, этой темы ей лучше не трогать.

Впрочем, она и не трогала ее, никогда о том не говорил Афанасий Петрович, другие хорошие ребята, белорусские интеллигенты, которые искренне добивались хорошего для всех людей: белорусов, поляков, евреев. Может, они и были националисты, но сперва являлись демократами. Уж не за этот ли их демократизм многих и лишили жизни, а ее, как только она решилась что-то сказать, посадили в яму? Словно расслышав ее мысли-заботы, Петюкевич сказал:

- Да, знаешь... Если бы не твой муж, может, тебя бы и отпустили. Орел русак, в наших делах он не слишком... принципиальный. Но если националисты... Тогда другое дело.

Что они цепляются с этим их национализмом? - почти в отчаянии подумала учительница. Какая она националистка? Разве потому, что пошла просить за Алену да сказала о всех деревенцах? А если бы не пошла, сидела взаперти, как другие, тогда кем бы она стала? Советской интернационалисткой? Но она же крещеная, и ей болит, когда болит людям. Это им не болит ничего, кроме собственной боли, а кожа у них толстая. Кабанья кожа.

Издали из можжевельника, уже не прячась, поглядывал в их сторону парень-караульщик, и она смешалась, подумав: кто ее будет расстреливать? Этот Петюкевич-Жуков или тот парень? Очень не хотелось, чтобы это делал парень. Все же она столько лет проработала учительницей, чему-то, наверно, научила этих парней. Да иные учили другому, и теперь один из этих учеников будет ее расстреливать.

- Не могу ли я вас попросить? - обратилась она к Петюкевичу. - Чтоб хотя не трогали сына. Малый еще...

- Ну, за сына не бойся... Сын за отца не отвечает, так что будь спокойна.

Как сыновья не отвечают за отцов, она уже слышала и знала, как это бывает в жизни. И ей снова стало противно, подступала обида неизвестно на кого, и она спросила с ожесточением:

- А вы не боитесь?

Петюкевич неопределенно хмыкнул и ответил почти по-философски:

- Кто не боится!

Она все поняла. Может, он человек и неплохой, рожден неплохой матерью, но он уже сломлен. Он раб, невольник, который, чтобы выжить в этой паучьей схватке, губит других. Как и они все. Или большинство. Возможно, в этом самое большое несчастье нации... Жаль, что она - не националистка. Может, муж им и был, а она - нет. Она опоздала. К большому ее сожалению...