На болотной стежке - Василь Быков

Видно, деревня уже спала, нигде не слышалось ни звука, не блеснул ни один огонек в окне. Может, и не все уснули, но все и всюду затихли, затаились из опасения, чтобы никто не потревожил, не постучал в окно. И по ночам прихожих хватало, не меньше, чем днем, а то и больше. С низкого неба сыпался мелкий дождик, но ветер был несильный и не очень холодный. Выйдя со двора, учительница в нерешительности остановилась: дальше можно было идти по грязной улице, но она перелезла через изгородь и направилась стежкой. Морковины жили на краю деревни, у леса, рядом с кладбищем. Это были две молодые девки - одна уже с малым, неизвестно от кого нажитым в войну, другая также незамужняя, больная на голову... Должно быть, партизаны забредали к ним не впервые, учительница уже слышала о них бабьи сплетни, хотя и не слишком интересовалась ими. Осторожно приближаясь огородом к их хате, она все прислушивалась - нет, оттуда не доносилось никаких звуков, не было и света в окне. Может, эта Алена что-то напутала, и Морковины давно уже спят? Или она опоздала, партизаны ушли на шоссе. Что ей тогда делать?

Подойдя ближе к черному углу хаты, она все же заметила слабый проблеск света в завешенном окне - значит, сестры не спят. Но было тихо, и она стала осторожно пробираться по грязному двору к сеням, как тут была остановлена близким негромким окриком:

- Стой! Куда?

- Да - сюда, - растерялась учительница, уже поняв, кто ее остановил. На фоне светловатого неба поодаль смутно темнел силуэт человека с направленной на нее винтовкой.

- Я к Нюре, - все еще растерянно проговорила учительница.

- Никакой тебе Нюры! - сказал человек тонким, мальчишечьим голосом. - Руки вверх!

С медлительной неуклюжестью она подняла обе руки, а парень, опустив винтовку, постучал в окно. Занавеска внутри отодвинулась - за стеклом появилось широкое мужское лицо со сдвинутым на голове картузом.

- Что там?

- Да вот - к Нюрке.

- Кто?

- Баба какая-то...

- Вообще мне к вам надо, - вдруг ослабевшим голосом сказала учительница.

Занавеска задвинулась, но вскоре стукнула дверь, и из темных сеней послышалось:

- Одна?

- Одна, - ответил караульщик.

- Давай ее сюда.

Неуверенным шагом она вошла в сени, потом открылась дверь в хату, из которой густо ударило табачным духом вперемешку с самогонной гарью, который так не любила учительница. На столе среди мисок с огурцами и кусками сала горела на перевернутой банке квелая коптилка. В ее мигающем свете видны были потные, обросшие щетиной мужские лица - молодых и не очень партизан - в сырой верхней одежде, ремнях и пряжках, с оружием в руках и за плечами. Все, враз смолкнув в полумраке застолья, из угла и со скамеек у окна уставились на нее нежданную ночную гостью.

- Зачем пришла? - спросил один, облокотившийся о стол напротив - с виду пожилой мужчина в военной шинели и фуражке. Коптилка освещала снизу его черноусое, давно не бритое лицо, шерстистый подбородок. Глаз не было видно, но голос не показался ей строгим, она даже уловила в нем нотки заинтересованности и с деланной бодростью сказала:

- Я чтобы поговорить. С вами...

- Ты кто - здешняя?

- Здешняя, - сказала она.

- Нюрка, а, Нюрка! - обернулся партизан к печи. - А ну, глянь. Говорит, здешняя?

Откуда-то из-за постилки, которой было завешено запечье, выглянуло заспанное или пьяное лицо знакомой ей Нюрки.

- Да здешняя, - с неожиданной неприязнью сказала Нюрка. - Учительница...

- Учительница, значит, - в раздумье произнес партизан. - И чего ты шастаешь ночью? Ночью ходить запрещается - приказ коменданта района. Тебе известно?

Это был поворот разговора в нежелательную для нее сторону, и она даже засомневалась: партизаны ли это? Может, полицаи? Но что-то в ней и заупрямилось из-за этого их начальственного тона в разговоре, который становился похожим на допрос.

- Мне известно. Но и вам же, наверно, известно?

- А мы хер ложили на их приказы. Мы - партизаны! Тебе ясно? - сурово объявил человек, с непонятной остервенелостью уставившись на учительницу. И та подумала, что они хорошо уже выпили - вряд ли чего она добьется. Чтобы скорее закончить то, ради чего она сюда шла, учительница сказала:

- Говорят, вы мост хотите взорвать...

За столом все смолкли. Главный в фуражке вопросительно-тревожно взглянул на сидевшего рядом, интеллигентного с виду мужчину в немецком, со множеством пуговиц кителе. Тот один тут был с непокрытой головой, на которой рассыпались надвое его белокурые волосы. Поискав взглядом еще кого-то за столом и, похоже, не найдя, он спросил у нее:

- Кто говорит?

- Ну, люди говорят. За этот мост ведь деревня отвечает, вы же, наверно, знаете. Вон и Нюрка пусть скажет.

- Я ничего не знаю, ничего не слышала, - донеслось из-за печи.

- А мы ни у кого спрашивать не будем, - твердым басом произнес тот, в фуражке. - Но почему ты прибежала? Мост защищать?

- Я не за мост - за людей. Людей ведь постреляют...

Партизан откинулся за столом, расправил под расстегнутой шинелью не узкую грудь.

- Смотри, какая жалостливая. Людей стало жалко! А нам что - не жалко? Мы что - не за людей кровь проливаем? Не за советскую власть? Или ты против советской власти?

- Я не против, - не сразу сказала она, стараясь что-то понять в логике его путаных мыслей. Она уже поняла, что прибежала сюда напрасно.

Этот в фуражке, над козырьком которой то и дело поблескивала красная звездочка, судя по всему, действительно был тут главным, наверное из окруженцев. Либо присланный с Большой земли, как они иногда говорили. Во всяком случае она почувствовала, что ничего хорошего от него не дождется. Но лицо его соседа-блондина показалось ей даже знакомым, хотя она и не могла вспомнить, где видела его. Наверно, до войны где-то. Возможно, в местечке.

- Я знаю ее, - вдруг тихо сказал блондин, обращаясь к главному. - Это учительница, до войны работала в местечке.

- Тем лучше, должна быть сознательной. И нам пособить. А не защищать немцев.

Такого поворота в разговоре она не ожидала.

- Я не защищаю немцев. Но подумайте о людях, - начиная волноваться, сказала она.

- Каких людях?

Глаза партизана засветились гневом, он ждал, и она, не сдержавшись, ответила с вызовом:

- Здешних. Деревенцев. Баб да ребят. Подумайте, что их ожидает. После того, как вы взорвете этот злополучный мостик!

Наверно, не так ее слова, как то нервное напряжение, с каким они были сказаны, произвело свое впечатление. Партизаны угрюмо молчали. Главный задумчиво вперился в стол, перебирая толстыми пальцами выщербленную вилку. Он с явным усилием что-то решал.

- Ну вот, - наконец внешне спокойно сказал он. - Операция срывается.

- Когда уже бабы обо всем треплются, - договорил кто-то за столом.

- Тогда и в полиции, может, обо всем знают? - вопросительно вытаращился на нее главный.

- Наверно же знают, - молодым тонким голосом подсказал кто-то сбоку. - Не впервые: что в Подлесье делается, сразу в местечке известно. В полиции также.

Главный поднял на нее тяжелый озабоченный взгляд.

- Это правда?

- Не знаю. Я с полицией дела не имею.

- А с кем имеешь? Может, с партизанами имеешь?

Прежде чем ответить, она немного подумала.

- Не рвусь иметь и с партизанами. Я сама по себе.

За столом опять все умолкли, потом ее блондинистый знакомец, слегка наклонившись к соседу, что-то шепнул.

- Ну, понятно, - сказал тот и с решимостью ударил ладонью по столу. - А с этой пускай Орел разбирается.

Он сказал это как о деле окончательно решенном, но за столом и в углу под образами, где кто-то сидел в полумраке, никто особенно не зашевелился наверно, все ждали, что будет дальше. Слова партизанского командира, однако, не сразу, как-то замедленно доходили до ее сознания. Она все не могла сообразить, что ей делать. Или они отпускают ее, или нет? Или ей следовало самой повернуться и уйти? Но то, что операция отменяется, ей понравилось. На какое только время? Или, может быть, они это нарочно, для маскировки. Или взаправду?

Но как они поступят с нею?

Склонившись над столом, они, втроем или вчетвером, недолго посоветовались. Блондин с мягкими, рассыпавшимися на голове волосами что-то возразил, главный выругался; кто-то загадочно произнес: "Не здесь и не сейчас", и они быстро договорились. Начали вылезать из-за стола, разбирать какое-то имущество, оружие.

- А Нюрку? - спросил один, когда они густо затопали по полу, направляясь к выходу. Главный от порога бросил с намеком:

- Нюрку ты уж сам...

Она мало что поняла из их туманных слов и намеков и думала только, как ей отсюда выбраться. С каким-то Орлом ей совсем не хотелось встречаться, и она подумала, что, может, это к ней не относится. Но, по-видимому, отнеслось.

- Ну, марш! - негромко скомандовал один, высокий и поджарый, с каким-то болезненно белым даже в хатней темноте лицом. - На выход!

Человек восемь партизан один за другим направились к двери; она со своим конвоиром выходила последней. Но куда? Уж не расстрелять ли ее они надумали? И что же ей делать? Кричать?