Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - Эдвард Гамильтон Уолдо

– Что делаешь?

Смитти подхватывает на руки младенца, которого несколько мгновений назад положил на кушетку, чтобы открыть дверь, и кладет его себе на плечо, поддерживая за спинку. Младенец, как тряпочка, растекается по груди и плечу отца.

– Что делаю? – переспрашивает Смитти. – Сижу на хозяйстве, пока босс не вернулся. Точнее – пока не вернулась.

– Попал под каблук?

– А что, у себя в доме ты – босс?

– Мы можем шутить сколько угодно, – покачал головой Херб, – но если ты всерьез, то у меня для тебя заготовлен прямой и честный ответ.

– Дай же мне прямой и честный ответ, – ухмыльнулся Смитти, поглаживая спинку младенца.

– У таких людей, как мы с тобой, в доме больше нет босса.

– Точно! Я давно думал, что все выходит из-под контроля.

– Я не это имел в виду, приятель, – проговорил Херб.

– А что ты имел в виду, приятель?

– Семья в наше время – это команда. Тут многие вопят по поводу того, что женщины нас побеждают. Никого они не побеждают. Они просто лучше нас понимают, что семья – это не поле боя.

– Интересная мысль, – качает головой Смитти и, почти без паузы, нараспев выдает:

– Ах, ты, мой хороший мальчик!

– Кто, я? – ошарашенно смотрит на него Херб.

– Да не ты, а мой пацан! – смеется Смитти. – Только что срыгнул.

– Ну-ка, дай его мне! – протягивает руки к младенцу Херб. – Сколько уж лет не возился с малышами!

Это при том, что дочери Херба Карен – всего три года.

Херб забирает младенца у соседа, подхватывает его под мышки и на вытянутых руках держит перед собой, при этом мокрый подбородок ребенка утопает в слюнявчике.

– Тату-тату-тату… – начинает Херб.

Несколько мгновений ребенок настороженно смотрит на Херба широко раскрытыми миндалевидными глазами, и вдруг его рот растягивается в широкой беззубой улыбке, на левой щеке появляется ямочка, а изо рта доносится счастливое гуление.

– Смотри-ка, улыбается! – радостно говорит Херб.

Смитти заходит сзади, чтобы посмотреть. Он явно под впечатлением.

– Ишь ты, черт побери! – говорит он, после чего подхватывает:

– Тату-тату-тату…

– Ритмичнее! – настаивает Херб. – Тату-тату-тату…

– Тату-тату-тату…

– Тату-тату-тату…

Ребенок прекращает улыбаться и ошеломленно переводит глаза с Херба на Смитти и наоборот.

– Ладно, хорош! – говорит Смитти. – А то у него сейчас крыша поедет.

Но тем не менее сам Смитти не останавливается:

– Тату-тату-тату…

Это производит на младенца столь сильное впечатление, что он начинает кашлять, а потом икать.

– Ну вот, черт побери, – говорит Смитти, – пошли на кухню, нужно дать ему воды.

Они отправляются на кухню. Херб несет ребенка, Смитти же лезет в холодильник и, достав оттуда бутылочку с водой, отправляет ее в мягкую пасть электронагревателя. После чего забирает ребенка у соседа и вновь кладет себе на плечо. Младенец продолжает икать. Смитти похлопывает его по спинке.

– Черт бы меня побрал, но я пообещал Тилли прибраться на кухне, – удрученно произносит он.

– Ладно, – говорит Херб, – поработаю-ка бойскаутом. Руки у тебя все равно заняты.

Он берет со стола одну за другой грязные тарелки, счищает с них в контейнер для мусора остатки еды и складывает в раковину. Включает горячую воду. Все это он делает почти автоматически, потому что во всей округе, во всех домах – у него, у Смитти, у соседа справа, соседа слева, соседей дальше по улице, – совершенно одинаковые кухни и одинаковые раковины. Берет бутылку со средством для мытья посуды и скептически кривит губы.

– Мы таким больше не пользуемся, – говорит Херб.

– А что так? – интересуется Смитти.

– Руки становятся ни к черту, – отвечает Херб. – Теперь у нас «Лано-Лав». Немного подороже, но…

Он любит заканчивать предложения этим «но…».

– «Подороже возьмешь, зато ручки спасешь»? – говорит Смитти, цитируя рекламное объявление.

– Да, это реклама, – кивает Херб, – но на этот раз они не врут.

Он поворачивает «горячий» вентиль, потом «холодный», добивается нужной температуры, прыскает на губку средством для мытья посуды и принимается за дело.

В комнате находились четверо. Пятым был его спутник. Двое были одеты совершенно одинаково: яркие зеленые пояса, а на бедрах – некое подобие пышных кринолинов, хотя и без юбок. На самом высоком из них – Чарли остановился как раз напротив него – было такое же одеяние, как и на его спутнике, только цвета огненного апельсина. Последний, четвертый из собравшихся, был одет в некое подобие купального ансамбля восьмидесятых годов девятнадцатого века, но цвета «голубой электрик».

Чарли обводил собравшихся встревоженным взглядом, и каждый из них отвечал гостю улыбкой. Они живописно возлежали и сидели – кто-то на низкой скамье, а кто-то на рельефных ложах, основания которых, по-видимому, вырастали прямо из пола. Самый высокий сидел за чем-то вроде стола, который, казалось, был возведен вокруг него (или нее) уже после того, как он (или она) уселся (уселась). Теплые дружеские улыбки, свободные позы сидящих – все это успокаивало, и тем не менее Чарли не оставляло чувство, что все это похоже на стандартные ритуалы, утвердившиеся в современном бизнесе, где тебя встретят с распростертыми объятьями, предложат виски и сигарету, а потом оторвут башку.

Тот, что был одет в зеленое, заговорил на своем птичьем языке с оранжевым коллегой, жестами показывая на Чарли, и рассмеялся смехом, который был не слишком похож на смех. Затем слово взял оранжевый, и в комнате наступило уже всеобщее веселье. После этого спутник Чарли вдруг упал на колени, полуприкрыв глаза, изобразил на лице дикий испуг и пополз вперед, ощупывая пол перед собой дрожащей рукой.

Собравшиеся едва не взвыли.

Чарли почувствовал, как горят его уши, – эффект, который ощущал всегда, когда злился или находился под воздействием алкоголя.

– Так вы надо мной потешаетесь? – пробубнил он себе под нос.

Собравшиеся, не переставая смеяться, недоуменно посмотрели на Чарли, в то время как его спутник продолжал разыгрывать сценку с участием человека двадцатого века, который испугался встречи с простым лифтом.

Что-то взорвалось внутри Чарли Джонса, которого до этого бросали, толкали, швыряли, роняли всеми возможными способами, ставили в дурацкое положение, над которым издевались все кому не лень, и чаша терпения у которого переполнилась. Извернувшись, он что есть силы приложился ногой, прошедшей неплохую подготовку в школьные годы, к задней нижней точке своего согбенного спутника, да так удачно, что тот, кувыркаясь, перелетел через всю комнату, приложившись к полу физиономией, и остановился у самых ног оранжевого.

В комнате воцарилась мертвая тишина.

Спутник Чарли Джонса медленно поднялся, потирая ушибленное место.

Прижавшись спиной к входной двери, Чарли Джонс ждал. Один за другим собравшиеся подняли на него глаза, но в них Чарли не прочитал ни ярости, ни особого удивления – только печаль, которая тем не менее показалась ему более зловещей, чем самая крайняя степень гнева.

– Ты напросился, – сказал он, повернувшись в сторону своего спутника. – Сам виноват.

Один из присутствующий проговорил что-то воркующим тоном, другой негромко ответил. Спутник Чарли подошел к нему и, стараясь быть как можно более понятным, жестами показал, как он огорчен и каким свиньей (какой свиньей) он был (она