Заклятье - Уильям Моэм

— Живой петух? Но для чего? — она слегка нахмурилась.

— Послушайте моего совета, вам же лучше ничего об этом не знать. Но хочу сказать вот что: я ничего не побоюсь, лишь бы спасти моего хозяина. А если капитан дознается и запрет меня в каюте, пусть его запирает.

Тут к ним подошла миссис Линселл, и, попрощавшись с ними тем же странным жестом, что и с Галлахером, он скрылся. Миссис Линселл просила миссис Хэмлин примерить ее костюм, который она сшила себе для бала-маскарада, и по пути к каюте стала озабоченно обсуждать, что будет, если Галлахер умрет на Рождество. Тогда, наверное, отменят танцы. Она сказала доктору, что рассорится с ним навсегда, если такое случится, и доктор ей торжественно поклялся, что не допустит этого и что-нибудь придумает, лишь бы больной не умер в праздник.

— И для него так будет лучше, — заключила свою речь миссис Линселл.

— Для кого? — не поняла собеседница.

— Для бедного мистера Галлахера. Кому приятно умереть на Рождество, ведь верно?

— Не знаю, право, — бросила миссис Хэмлин.

Забывшись ненадолго сном, она той ночью пробудилась от рыданий. Ее встревожило открытие, что она плачет во сне. Ведь это значило, что телесная слабость взяла верх над волей, а если воля сломлена, ей больше нечем защититься от всезатопляющей печали. Снова и снова перебирала она мысленно — как делала уже не раз — подробности сразившего ее несчастья, вспоминала свои разговоры с мужем, понимала задним числом, что надо было сказать одно, и корила себя за то, что сказала другое. От всей души жалела она, что не осталась тогда в блаженном неведении, и спрашивала себя, не было ли бы умнее спрятать гордость и закрыть глаза на огорчительную правду. Женщина светская, она прекрасно знала, что, расставаясь с мужем, теряла много больше, чем одну только любовь, она теряла и налаженную жизнь, и твердое положение, и достаток, и поддержку влиятельной среды. Ей было знакомо много жен, живших отдельно от мужей, и положение их было шатко, а доходы куцы. Знала она и то, как быстро ими начинали тяготиться друзья. Она тоже была одинока. Одинока, как корабль, который, содрогаясь, поспешал сейчас через пустыню моря, одинока, как никому не нужный человек, который умирал сейчас неподалеку в лазарете. В каюте было очень душно. Она мельком взглянула на часы, стрелки показывали четыре с минутами, и, значит, до наступления несущего отраду дня оставалось еще два томительных часа.

Она накинула кимоно и поднялась на палубу. Тьма была непроглядная — на чистом небе, не закрытом тучами, не высветилось ни одной звезды. Дрожа и пыхтя, старое судно на всех парах тяжело влеклось сквозь мрак. Стояла жуткая тишина. Миссис Хэмлин, нащупывая босыми ногами дорогу, медленно брела по палубе.

Не видно было ни зги. Дойдя до конца верхней палубы, она оперлась о поручни. Вдруг она вздрогнула и насторожилась — на нижней палубе мерцал неверный огонек. Она осторожно пригнулась вперед. Внизу горел маленький костерок, но ей был виден только отсвет — пламя загораживали голые спины сгрудившихся вокруг мужчин. Чуть в стороне она не столько разглядела, сколько угадала крепкую мужскую фигуру в пижаме. В отличие от прочих — туземцев, это был европеец. Должно быть. Прайс. И она тотчас догадалась, что там происходит таинственный обряд изгнания нечистой силы. Напрягши слух, она расслышала, как тихий голос бормотал, нанизывая загадочные слова заклинания. Ее пронзила дрожь. Хотя она и понимала, что те внизу сейчас слишком заняты, чтоб заподозрить, будто кто-то их выслеживает, но все-таки боялась шевельнуться. И вдруг, разорвав душную темноту ночи — казалось, будто треснул пополам туго натянутый шелк, — пропел петух. Она едва сдержала крик. Прайс боролся за жизнь своего друга и господина, принося жертвоприношение темным богам Востока. Упорный, тихий голос бормотал и бормотал. Затем в неясно различимом кругу произошло какое-то движение, там что-то совершалось, но что — она не видела. Потом послышалось испуганное и сердитое кудахтанье, а после звук — жуткий, непередаваемый: колдун полоснул петуха ножом по горлу, и воцарилось молчание; затем последовало вновь какое-то неясное движение, которое нельзя было понять, и вскоре — мягкое притопывание, должно быть, гасили костер. Смутно серевшие фигуры растворились в ночи, и стало еще тише, чем прежде. Слышна была только мерная вибрация моторов.

Исполненная непонятного волнения, она еще немного постояла, медленно пошла по палубе, нащупала шезлонг и легла. Ее по-прежнему била дрожь. Можно было лишь догадываться о том, что совершилось там, внизу. Она сама не знала, долго ли лежала так, когда заметила, что зарю осталось ждать недолго. Еще не рассвело, но тьма редела, ночь сменялась днем. На фоне черного неба уже можно было разглядеть поручни. И вдруг она увидела, что к ней идет человек в пижаме.

— Кто там? — испуганно вскрикнула она.

— Всего лишь доктор, — отозвался дружелюбный голос.

— Ох! Как вы тут оказались в эту пору?

— Я от Галлахера. — Он сел рядом и закурил. — Сделал ему только что отличное вспрыскивание, и он успокоился.

— Было очень плохо?

— Я думал, это агония. Я наблюдал за ним: он вдруг приподнялся на постели и заговорил по-малайски. Понять его я, разумеется, не мог, но он твердил одно и то же слово.

— Наверное, имя, женское имя.

— Рвался из постели, хотел куда-то бежать. Он до сих пор чертовски силен, пришлось с ним повозиться. Я боялся, как бы он не шагнул за борт. Ему, видимо, казалось, что его зовут.

— А когда это было? — не сразу выговорила миссис Хэмлин.

— Примерно между четырьмя и половиной пятого. А почему вы спрашиваете?

— Да так.

Она внутренне содрогнулась.

Через несколько часов, когда жизнь на корабле шла уже привычным ходом, по палубе мимо миссис Хэмлин прошел Прайс, но не остановился, а только поприветствовал ее коротким кивком и отвел взгляд. Вид у него был усталый, измученный. И вновь миссис Хэмлин вспомнилась тучная женщина с золотыми украшениями в густых, иссиня-черных волосах, сидевшая на ступеньках брошенного бунгало и устремившая неподвижный взгляд на дорогу, прорезающую ровные ряды каучуковых посадок.

Стоял нещадный зной. Теперь она поняла, отчего ночь была так черна. Небесная синева выцвела до ровной, мертвенной белесости, столь идеально равномерной, что невозможно было обмануться и принять ее за облачность; где-то наверху зной, казалось, собрался в непроницаемую пелену. Не чувствовалось ни малейшего дуновения, и море, такое же бесцветное, как небо, переливалось, словно жидкость в чане красильщика. Пассажирами овладела вялость, они тяжело дышали, гуляя по палубе, и бисер пота орошал их лбы. И говорили они тихо, полушепотом. Над кораблем нависло что-то жуткое, тревожное, смех замирал, не доходя до уст, в сердцах закипало раздражение. Они все были живы и здоровы, а то, что рядом умирает человек, в конце концов, их не касалось — ведь умирали не они, а он, и это лишь сердило их и странно бередило душу. У одного из плантаторов вырвалось за стаканом слинга то, что думали многие, но не решались выговорить вслух:

— Если он собирается сыграть в ящик, пусть не тянет, и пусть все это поскорее кончится. А то у меня мурашки но спине бегают.

День тянулся бесконечно. Миссис Хэмлин была рада, когда наконец пришла пора обедать. Хотя бы часть дня миновала. Она подсела за стол к доктору:

— Когда мы прибываем в Аден?

— Завтра. Капитан сказал, что мы будем в виду земли между пятью и шестью утра.

Она посмотрела ему прямо в глаза пронизывающим взглядом, который он какое-то время выдерживал, потом потупился и покраснел. Ему припомнилось, что женщина, грузная женщина, сидевшая на крыльце бунгало, сказала, что Галлахеру не увидать земли. У миссис Хэмлин мелькнуло подозрение, что трезвый и скептичный юный доктор тоже дрогнул наконец. Он слегка нахмурился и, взяв себя в руки, заставил себя посмотреть ей в лицо:

— Признаюсь, я без сожаления передам своего пациента санитарам в Адене.

На следующий день был сочельник. Когда миссис Хэмлин стряхнула с себя остатки беспокойного сна, заря уже занималась. Она выглянула в иллюминатор — небо было чистое, серебристое, за ночь дымка рассеялась, стояло сияющее утро. Она поднялась на палубу — на душе у нее было легче, чем вчера, — и прошла до самого конца. Над горизонтом слабо поблескивала поздняя звезда. Море вспыхивало искорками солнечного света, словно баловень бриз пробегал, резвясь, кончиками пальцев по его шири. Свет был волшебно нежен, словно молодой весенний лес, и так прозрачен, что вспоминалась хрустальная, клокочущая влага горного ручья. Она обернулась посмотреть, как выплывает на востоке розовое солнце, и увидела, что к ней приближается одетый по всей форме доктор. Он явно провел на ногах всю ночь. Растрепанный, с поникшими плечами, он шел походкой смертельно утомленного человека. Она сразу догадалась, что Галлахер умер. Когда доктор подошел ближе, она увидела, что по щекам его струятся слезы. Он был так юн, что у нее сжалось сердце, она взяла его за руку.