Не гламур. Страсти по Маргарите - Константинов Андрей Дмитриевич

– Зачем же? Я таким дорогим шлюхам скидок не делаю, это они готовы за всех и каждого заплатить. А журнальчик один я себе на память оставлю – не обеднею на полтинник. Зато буду всем говорить, что одна из моих покупательниц – порнозвезда. Автограф не оставите?

Я швырнула три сотенные на мокрый прилавок, выхватила из рук у мерзкого человека пачку журналов и почти бегом бросилась к машине.

– Что, весь тираж хотела скупить, погремушка? Каждому трахальщику – по экземпляру?

Я резко обернулась. Ах ты…

– Нет, дорогой, не весь. По экземпляру в каждой розничной точке оставлю онанисту недоделанному. Чтоб было на что по вечерам в туалете сперму спускать… Ведь каждый дрочит, как он хочет, не так ли?

Краем глаза я почти с удовлетворением увидела, как этот сукин сын открыл рот, как рыба, и медленно осел на нечто, похожее на заснеженный картофельный ящик. Чтоб ты еще и задницу себе отморозил, вместе со всеми причиндалами, урод невостребованный!

– Рита, батюшки! Ну ничего себе!..

Люся смотрела на меня так, словно я появилась не через дверь, заранее предупредив, а влетела в форточку на метле или вывалилась из дымохода.

– Ты о чем?

– Класс! Я такого даже не ожидала…

Неужели она уже знает о журнале? Тогда чего прикидывалась по телефону: «Эклеры, булочки со сливками…»

– Ри-и-та! Ты – майор?!

Тьфу ты, Господи! Я только сейчас поняла, что стою перед Люськой в форме.

– Ты же знаешь, что я – следователь.

– Знаю. Но – форма, звезды. Вот это да!

На самом деле форму я ношу очень редко, благо нам не запрещают ходить «по гражданке». Но сегодня утром, перед работой, заезжала к отцу. А отец – полковник милиции Альберт Иванович Лаппа – к форме относится со стариковским пиететом и не понимает, как милиционер может носить «эти лямочки-рюшечки».

Отец с мамой развелись рано, когда мне было восемь. И при разводе я досталась отцу. Мама – аккомпаниатор из бывшего «Ленконцерта» – не очень переживала по этому поводу: она мнила себя крупным деятелем культуры, артисткой с большой буквы, вечно моталась по провинциальным гастролям, и до меня ей было дела мало. Из детства остались воспоминания: запах пудры, когда она прижималась ко мне щекой при редких встречах, вечные заламывания рук («Ах, у меня мигрень!»), раздоры с отцом («И кто поймет нас, людей искусства!»).

С отцом было хорошо. Он не проверял уроки: «Ритка, ты взрослый парень, сама должна понимать, что учиться – надо». Не загонял рано домой, потому как сам приходил поздно. А если не приходил, то звонил: «Не пугайся: луна – не страшная, а за портьерами – никого нет». А иногда притаскивал домой весь свой отдел. Какие детективные истории я знаю с детства!..

Не удивительно, что я стала следователем. А от мамы получила в наследство музыкальный слух. До пианино дело не дошло, но на гитаре научилась играть сама. Просто однажды провела рукой по струнам, и вдруг зазвучала песня, папина любимая: «Растаял в далеком тумане Рыбачий…»

Мама после этого сходила замуж, но сейчас живет одна. К пенсии ее вдруг обуяла страсть к активной воспитательной деятельности, и она теперь периодически достает меня своими нравоучениями. Суть которых в основном сводится к тому, что мы с отцом – неблагодарные люди, она потратила на нас свои лучшие годы, а могла бы сделать сольную карьеру, ездила бы, как некоторые, по заграницам, а не прозябала в нищете на грошовую пенсию. После каждого такого звонка я начинаю пересчитывать сторублевки в кошельке. Их там, как всегда, оказывается мало, но я выгребаю все и везу матушке. Она забирает с обиженным видом: «И что прикажешь мне на эти деньги купить? Крупы перловой? Вот, вырастила дочь…»

После очередного внепланового заезда к матери я, как правило, звоню отцу: «Пап, у тебя когда зарплата?» Он начинает хихикать: «Что, Эмма опять все подчистила? Ладно, приезжай: нам с Оскаром много не надо».

Оскар – это самая умная в мире немецкая овчарка.

Вот и сегодня утром я заезжала к отцу за тысячей рублей (от которой у меня – увы! – уже почти ничего не осталось). Отсюда и выгляжу я сегодня по полной форме – то есть в форме с погонами.

Я прошла четким шагом на Люсину кухню, чтобы сунуть пирожные в холодильник, по пути отметив, что у таких женщин, как Пчелкина, и кухни – соответствующие: с веселенькими занавесками, с фиалками в горшках на подоконнике. Села на табуретку, закурила и швырнула на стол журнал:

– Ты только будь спокойна…

Люся уставилась на обложку и застыла. Я внимательно следила за выражением ее лица. И без того румяные щеки подруги порозовели еще больше, глаза округлились. Она так долго не отрывала глаз от обложки, что я уже начала злиться.

– Ну, как? – я затянулась сигаретой и вдруг поймала себя на мысли, что очень боюсь того момента, когда Люся, наконец, поднимет на меня глаза. Она все-таки их подняла:

– Р-и-та. А ты… зачем это сделала? Из-за денег? Мать твою! Прямо приклеилась к обложке!

– Да ты журнал-то открой! Там, где постеры. Только спокойно…

Люся в недоумении раскрыла журнал. На первом постере, как я помнила, была она – в полный рост. Я отошла к форточке, став к Люсе спиной. Пусть насладится зрелищем.

Прошла минута, другая… Огонь сигареты дошел до фильтра и неприятно обжег пальцы.

За спиной раздавались странные звуки. Вздыхает? Истерично всхлипывает?

Я осторожно обернулась.

Люся правой рукой – уже, наверное, по двадцатому разу – перелистывала страницы постера с нашей обнаженкой, а левой доставала последнее пирожное (я так и не донесла коробку до холодильника). Пальцы, рот, щеки – все было в шоколадных крошках и креме. Причем последний кусок заварного теста она просто заталкивала в рот пальцами.

Меня передернуло:

– Ты что делаешь? Тебя же сейчас вырвет…

Наконец Люсечка подняла на меня свои фиалковые глаза (такой цвет – оттого что на свои цветы каждый день смотрит?):

– Извини, Рита, когда мне плохо, мне нужно много сладкого.

– Тебе плохо? О, Господи, зачем ты столько съела? Тебе очень плохо?

– А тебе – хорошо? – тихо спросила Люся и, наконец, заплакала.

– Хватит! – рявкнула я через полчаса, обессиленная вразумлениями и уговорами. – В конце концов я тоже в этом журнале, причем на обложке. Костя твой перебесится, а если бросит – туда ему и дорога. А вот как с работой будем разбираться? Мне теперь хоть в управлении не появляйся. У Кати, это я точно знаю, уже сегодня будут проблемы в школе.

– А девчонки знают? – всхлипнула Люся.

– Откуда? Что они – порножурналы покупают?

– Так нужно же срочно предупредить! – наконец пришла в себя Пчелкина. – Может, все вместе что-нибудь придумаем?

– Хоть бы версия какая – откуда эта гадость? – вздохнула я.

– Ясно откуда – с кастинга.

– Но кто посмел?

Мы, не сговариваясь, схватили записные книжки и сели обзванивать девчонок по мобильникам.

– Вау! У Люси – день рождения? – зачирикала Ника.

– Одеваться в любое или как на Пасху? – уточнила Маша.

За Люсю я уже не переживала: та свое отплакала. Как поведет себя оставшаяся пятерка?

Заплакала единственная – маленькая Оля:

– Что я маме скажу? Как объясню?

Роза долго и хмуро рассматривала фотографии, потом тяжко вздохнула, вытащила из сумочки фляжку, сделала глоток:

– Да-а. Казанские братки меня за это по головке не погладят…

– «Казанские»? Это которые «тамбовские»? – уточнила Маша.

– При чем тут «тамбовские»? Я братьев имела в виду – родственников. Город такой есть – Казань. Откуда я родом.

– Ой, девочки, – всплеснула руками Маша. – А у нас в деревне случай был – одна в подоле принесла…

– И что такого? – насторожилась Оля.

– Так от нее вся деревня отвернулась. Но это, – вздохнула Маша, кивнув на журнал, – по-моему, еще хуже…

– Дай глотнуть, – решительно протянула руку к Розиной фляге Катя. – Боже, какая гадость! Что это?