Рассказы веера - Людмила Третьякова

Что и говорить, несмотря на свое высокородное происхождение, герцог оказался исключительно деловым человеком и был уверен, что его затея многократно себя окупит: деньги от сдаваемых в наем помещений польются неиссякаемым золотым ручьем. Но для этого народ в Пале-Рояле должен был толпиться всегда, в любую погоду. Архитектурная «изюминка» – крытые галереи – как раз отвечала замыслу герцога. Непогода не могла омрачить настроение посетителям: полные воздуха и цветочных ароматов галереи надежно защищали жителей и гостей Парижа от дождя, ветра, летнего зноя. Аристократия, свободная от необходимости думать о хлебе насущном, съезжалась сюда к полудню погулять под аркадами или полюбоваться цветами, высаженными вновь взамен увядших.

Наступление сумерек не нарушало энергичного людского перемещения и не мешало бойкой торговле. «Все лавки, – вспоминали завсегдатаи Пале-Рояля, – превосходно освещались воском».

Пожалуй, вечером здесь было больше народа, чем днем: поставить карету поблизости оказывалось почти неразрешимой задачей.

Полумрак, сияние мелких, как брызги, огоньков на деревьях, трели певчих птиц в клетках, незаметно развешанных на ветках, – чем не райский уголок для нежного свидания?

А потому неспешное движение по аллеям, долетавшие до уха шорохи и вздохи из темных куртин, женский смех прекращались лишь к одиннадцати часам вечера.

В это время, как вспоминал счастливые деньки один из русских «парижан», раздавался «свист солдат швейцарской гвардии». Он и был «сигналом гасить свечи и разъезда публики». Пале-Рояль со всеми его прелестями требовал денег и еще раз денег – так что порой и «разъезжаться» было не на что. Обилие соблазнов, сосредоточенных здесь, приводило к тесному общению с кредиторами, что добром чаще всего не кончалось.

Молодой граф Комаровский, сотрудник нашего посольства и свой человек у Шаховских, описывал, как выбирался из Парижа со своим соотечественником, потратившим в местных заведениях все свои деньги. Задача перед этим несчастным стояла такая: проскочить городскую заставу, где в руках у стражей порядка всегда имелся список тех, кто уезжал, не заплатив по векселям.

«Так как он имел долги, – вспоминал Комаровский о своем приятеле, – то надлежало выехать ему таким образом, чтобы заимодавцы его не остановили».

Подобная практика, кстати сказать, существовала и в России. Люди, ее покидавшие, обязаны были не менее чем за три дня до отъезда подать о том объявление в газеты.

План приятелей состоял в том, что Комаровский первым пересечет границу города. Документы у него в полном порядке, и груз, который он везет – несколько гравированных камней, купленных у герцога Орлеанского для Екатерины II, – оформлен надлежащим образом. Его карета беспрепятственно покинет пропускной пункт, а когда тот скроется из виду – остановится. Здесь было договорено ждать парижского должника. Тот ехал под чужим именем и для вящей убедительности в фиакре – ясно, что столь легкое средство передвижения не предусмотрено для больших расстояний. А далее обманщик пересядет в карету приятеля, и – прощай, Париж! До новых встреч Пале-Рояль – искуситель и западня...

Однако было бы несправедливо описывать это популярнейшее в Париже место как мир вкрадчивых торговцев и гризеток с лукавыми глазками. Славу настоящего Пале-Рояля поддерживало и соседство с высоким искусством. Святые для французов стены старейшего театра «Комеди Франсез» вплотную примыкали к так полюбившимся аллеям, цветникам и аркадам. Посетить спектакль в «Комеди Франсез» означало побывать в Пале-Рояле, и наоборот.

Спектакли заканчивались в девять часов, и новая толпа публики заполняла аллеи: никто не торопился к своему экипажу. Обсудить за чашечкой кофе игру актеров, туалеты актрис и достоинства пьесы – о, в этом был весь парижанин с его любовью к зрелищу, к изящному и острому слову.

В стенах бесконечных кафе, на аллеях театралы со стажем пускались в споры с молодежью, полной свежих мыслей и взглядов. Следить за этими дискуссиями было едва ли менее любопытно, чем за самим действием спектакля.

...Иной раз княгине с трудом удавалось уговорить дочь ехать домой. Лиза, казалось невозмутимо поедавшая мороженое, на самом деле была вся слух и внимание.

– Ну, пожалуйста, маман, еще немного. Так интересно они рассуждают! Театр – есть ли что-нибудь прекраснее? Я же вижу, вы сами любите его.

– Уже поздно, моя дорогая! Оглянись, ты не увидишь вокруг ни одной молоденькой девушки. Это прямо неприлично.

Щеки дочери пылали. Она прислушивалась к разговору за соседним столиком:

– Они говорят о новой пьесе. Скоро премьера! Слышите: «Свадьба Фигаро».

Шаховская, как и многие, была очарована произведением Бомарше еще до появления «Фигаро» на сцене. Она присутствовала в гостиной графа Андрея Петровича Шувалова в тот вечер, когда автор сам читал свою пьесу.

Браво, мсье Бомарше! Но чем измерить благодарность собравшейся публики хозяину дома, который не уставал знакомить у себя соотечественников с самым примечательным, что появлялось на берегах Сены?

Все знали в Париже графа Шувалова, и он знал всех. В никому пока не ведомых талантах он умел угадать завтрашних знаменитостей и первым представлял их творчество на суд зрителей в своем доме: будь то еще пахнувшая свежей краской картина, только что написанное музыкальное произведение, новая пьеса или рукопись.

Шувалов обожал Францию, и судьба благоволила к нему, давая возможность то «дворянином при посольстве», то по собственному желанию смолоду подолгу жить в этой стране. Поэтому граф имел давние дружеские связи с теми, кто уже стяжал себе прочную славу на ниве искусства, и состоял с ними в самых коротких отношениях. А те лишь изредка вспоминали, что их добрый и щедрый друг «граф Андре» – не прирожденный француз!

Да уж, Андрей Петрович, человек многогранно одаренный, сочинял стихи на французском языке так, что их приписывали перу Вольтера, чем немало веселили истинного автора.

Его безукоризненное владение этим языком использовала, кстати, императрица Екатерина. Известно, что хозяйка Зимнего дворца и по-русски, и по-французски писала не без затруднений. Но ей, так дорожившей перепиской с интеллектуальной элитой Франции, вовсе не хотелось ударить в грязь лицом. А потому все письма, адресованные, скажем, Вольтеру или Дидро, направлялись ею сначала Шувалову. Тот исправлял грамматические ошибки, вставлял изящные обороты, по части которых был большой искусник, и возвращал выправленный текст. Тогда письмо набело переписывалось Екатериной, а затем украшенное императорскими печатями летело на берега Сены.

Разумеется, это всего лишь курьезная подробность в отношениях ее величества и графа Андрея Петровича. Государыня действительно очень ценила этого человека – мастера на все руки. Что в Париже, что в Петербурге он никогда не сидел без дела, удивляя соотечественников энергией, разнообразием своих познаний и умением воплотить их в конкретное дело.

Шувалов наладил в России производство гобеленов, ничуть не уступавших французским. Он работал над усовершенствованием российских банков и структуры управления в губерниях, занимался изысканиями в отечественной истории.

Зная отменный вкус Шувалова и то, что не существовало в Париже дверей, которые бы перед ним не открывались, Екатерина доверяла ему приобретение художественных ценностей. Это была деятельность такого размаха, хитросплетений и интриг, сюжеты которой озолотили бы дюжину мастеров детективного жанра.

Бывало, граф годами выслеживал добычу, иногда она, казалось, уже была у него в руках – и вдруг ускользала. Но едва ли от Андрея Петровича можно было что-то спрятать! Разумеется, дело одним Парижем или даже Францией не ограничивалось: словно опытный сыщик, Шувалов мог появиться в любом уголке Европы с такими суммами, каких не имел никто.

Известно, что в Голландии граф приобрел полотно «Триптих» кисти Джорджа Доу за 15 тысяч гульденов, что в переводе на сегодняшнюю европейскую валюту составляет свыше 100 миллионов евро. Можно представить, какие проклятия посылались в адрес графа фавориткой Людовика XV мадам Помпадур! Ведь она хотела купить эту картину в подарок «своему королю» и даже условилась о цене. Но явился в неурочный час этот русский проныра и предложил художнику в пять раз больше. Вопрос был решен.

Обычно Шувалов в течение долгого времени собирал все, что могло пополнить запасы Эрмитажа и Царского Села, затем фрахтовал судно и морем отправлял свои приобретения в Санкт-Петербург. Здесь были мрамор, бронза, мебель, редкие ткани, разного рода коллекции, скупленные по всей Европе.

Но тот груз, который Шувалов отправлял осенью 1771 года, превосходил по своей ценности все добытое ранее. Одних только работ фламандских художников школы Рембрандта было около трехсот. И не исключено, что там находились и полотна самого мастера.