До того, как она встретила меня - Джулиан Барнс

Они допили чай, и Грэм отвез ее даже еще медленнее, чем обычно, до дома Барбары. Так он думал о нем теперь. Прежде в его мыслях это был их дом, а теперь стал просто домом Барбары. И у дома даже не хватило порядочности выглядеть по-другому. Грэм испытывал неприязнь к дому за то, что он не заставил себя перекрасить или вообще как-то измениться, за то, что он не совершил какого-либо действия, символизирующего тот новый факт, что находится теперь в единоличном владении. Но дом был явно на стороне Барбары. Как, наверное, и прежде, решил он. Каждую неделю его неизменяемость должна была служить ему напоминанием… о чем? О его предательстве?

Впрочем, возможно, ощущение Барбары, что ее предали, вовсе не было таким острым, как она внушала ему. В смысле эмоций она всегда была марксисткой, пребывая в убеждении, что они категорически не должны существовать сами по себе, а обязаны выполнять какую-то работу, если хотят есть. Кроме того, она уже несколько лет и прежде больше интересовалась своей дочерью и своим домом, чем своим мужем. Люди ждали, чтобы она кричала «караул!», и она кричала, но верила себе далеко не всегда.

Это было последнее воскресенье месяца, и Барбара, как обычно, позволила Элис проскользнуть в дом у нее под локтем, а затем вручила Грэму конверт. В нем содержались сведения о добавочных расходах за этот месяц, оплатить которые, по мнению Барбары, обязан был он. Иногда это оказывался счет за какое-нибудь дорогое удовольствие, которое, по утверждению Барбары, было абсолютно необходимо, если Элис когда-либо сумеет преодолеть неописуемую травму, которую причинил ей Грэм. Возражать не приходилось, и, скривив губы, он выписывал чек.

Грэм молча сунул конверт в карман. Обычно его ответ помещался в другой конверт, молча принимаемый в следующее воскресенье. Вопросы разрешались вечером в четверг, когда он звонил, и Элис дозволялось поговорить с ним по телефону от пяти до десяти минут в зависимости от настроения ее матери.

— Понравился фильм? — осведомилась Барбара ровным тоном. Ее тугие черные кудряшки были недавно вымыты, и она выглядела прибранной и миловидной. Ее дежурный облик «приглашена и прекрасно проведу время, а ты иди к черту» в противоположность облику «мученицы домашних забот и матери-одиночки, а ты иди к черту». Грэм испытывал примерно равное безразличие к обеим личинам. Его как-то совершенно не интересовал вопрос, почему он вообще когда-то ее любил. Эти черные волосы нечеловечески совершенного цвета, это круглое, не остающееся в памяти лицо, эти прокурорские глаза…

— Не было билетов, — ответил он таким же ровным тоном. — Кинотеатр с тремя небольшими залами, и, видимо, все ее школьные подруги нас опередили.

— И чем же вы занимались?

— Ну, мы подумали, раз уж мы там, так почему бы не посмотреть что-нибудь еще, и пошли на нового Джеймса Бонда.

— Это еще С КАКОЙ СТАТИ? — Ее тон стал резче, более обвиняющим, чем он ожидал. — Из-за тебя у девочки начнутся кошмары. ПРАВО ЖЕ, Грэм!

— Думаю, она достаточно разумна для кошмаров.

— Ну, могу сказать только: ты в ответе. ТЫ в ответе.

— Да. Да. Ну хорошо. Увидимся… Поговорим в четверг.

Он попятился с крыльца, как уличный торговец щетками, которого прогнали.

С Барбарой теперь даже шутки скисали. Она, конечно, узнает, что на фильм с Бондом они не ходили — Элис какое-то время продержится, а потом скажет правду в этой своей педантичной манере, — но Барбара к тому моменту уже не воспримет это всего лишь как шутку в отместку. Почему она всегда действует на него вот так? Почему он всегда чувствует себя так, когда отъезжает от ее дома? А, к черту, подумал он. К черту!

— Приятный визит?

— Неплохой.

— Обошелся дорого? — Энн подразумевала не прямую цену прогулки с Элис, а косвенную — цифру в запечатанном конверте. А может быть, и другие косвенные цены.

— Еще не смотрел.

Он бросил ежемесячный итог на кофейный столик, не вскрывая. Он всегда был угнетен, возвращаясь из прошлой неудавшейся части своей жизни в действующую. Это было неизбежно, полагал он. И он всегда недооценивал талант Барбары вызвать у него ощущение, что он — мальчик на посылках.

Он прошел на кухню, где Энн уже наливала ему джин с тоником, пятьдесят на пятьдесят, — ее обычная панацея для него в такие дни.

— Чуть было не поймал тебя in flagrante, — сказал он с улыбкой.

— А?

— Чуть было не поймал тебя сегодня in flagrante с другим, — пояснил он.

— А! Так с кем же из них?

— Итальяшкой. Тонюсенькие усики, бархатная домашняя куртка, сигара, бокал с шампанским в лапе — вот с этим.

— Ах, с этим! — Но она все еще недоумевала. — С Энрико или с Антонио? У них у обоих усики, и они хлебают шампанское с утра до ночи.

— С Рикардо.

— Ах, с Рикардо!

«Ну же, Грэм, переходи к делу, — подумала она. — Не заставляй меня нервничать».

— С Рикардо Делвином.

— Делвином… Черт, Дик Делвин. Неужели ты видел «По ту сторону Луны»? Ужас, верно? И я была ужасна, ведь так?

— Просто неудачное распределение ролей. И сценарий писал не Фолкнер, так?

— Я сидела в постели в дурацких темных очках и сказала: «Я не хочу, чтобы это выплыло». Или что-то вроде. Звездная роль.

— Пожалуй, такой вариант лучше. Нет, ты сказала: «Я не желаю, чтобы это приобрело известность».

— Ну, я-то, во всяком случае, ее не приобрела. И я понесла кару за то, что была безнравственной женщиной.

— М-м-м-м-м.

— Но почему вы смотрели эту дрянь? Я думала, вы собирались пойти на какой-то фильм, где снимали школу Элис.

— Мы и собирались. Только сомневаюсь, что такой фильм вообще существует. Это… ну, полагаю, это была одна из шуточек Барбары.

— Долбнутая Барбара! Долбнутая Барбара!

— Только не мной, любимая.

— Нет, право же! Долбнутая Барбара. У тебя в неделю три часа, чтобы провести их с дочкой, и только, а она использует их, чтобы ужалить меня.

— Ну, вряд ли она об этом думала.

Он сам не верил своим словам.

— Тогда для чего же? Она просто хотела принудить тебя, чтобы ты увидел, как я скверно играю, и поставить тебя в неловкое положение перед Элис. Ты знаешь, как дети впечатлительны. И теперь Элис думает обо мне как об экранной девке.

— Ну, вряд ли. Она очень разумна.

— В ее возрасте разумными не бывают. Именно так я выгляжу в фильме, и именно это она думает. «Папа взял и женился на шлюхе, — завтра скажет она в школе подружкам. — Ваши папы все женаты на ваших мамах, а мой ушел, бросил мамочку и женился на шлюхе. Я видела ее в воскресенье. Настоящая ШЛЮХА!» — Энн изобразила подростковый ужас.

— Ничего подобного. И вряд ли она настолько знакома с этим словом, чтобы употреблять его, — ответил Грэм, но не убедил и себя.

— Ну, это ведь должно на нее подействовать, верно? Долбнутая Барбара, — повторила она, на этот раз словно подводя итог.

Грэм все еще испытывал легкий шок, когда Энн материлась. Он навсегда запомнил первый случай. Они шли по Странду в дождливый вечер, как вдруг она выдернула свою руку, остановилась, поглядела вниз на чулки сзади и сказала: «Твою мать». Она (а возможно, и он) забрызгала лодыжку грязной водой. Одну лодыжку, только и всего. Достаточно постирать колготки, и следа не останется, боли это не причиняло, было темно, так что никто ничего не заметил бы, и они возвращались домой, а не собирались куда-то. И тем не менее она сказала «твою мать». Вечер прошел так приятно, они отлично пообедали вдвоем, ни единой стычки, разговор не истощался, и все равно пара капель воды — и у нее вырвалось «твою мать». Так что она сказала бы, произойди что-нибудь серьезное? Если бы она сломала ногу или высадились бы русские?

Барбара никогда не употребляла такие слова. Грэм никогда не употреблял их, когда был с Барбарой. Во всяком случае, ничего, кроме «черт!», и то про себя.

В тот вечер, когда они пошли с Энн дальше по Странду, он мягко спросил.

— Что ты сказала бы, если бы высадились русские?

— А? Это угроза или обещание?

— Нет, я про другое: ты выругалась, когда забрызгала свои колготки. Вот я и подумал, что ты сказала бы, если бы сломала ногу, или высадились русские, или еще что-нибудь вроде.

— Грэм, — ответила она, подбирая слова, — вот когда случится, тогда и посмотрим.

Некоторое время дальше они шли в молчании.

— Полагаю, ты считаешь меня ханжой, но мне просто захотелось узнать.

— Ну, скажем, ты жил в ватке.

Больше они этой темы не касались, но Грэм не мог не заметить, как сам стал ругаться много чаще по мере того, как они с Энн становились все ближе друг другу. Сперва нерешительно, затем с облегчением, а затем со смаком. Теперь он матерился машинально, простым контрапунктом, как и все кругом. Ну а если и когда явятся русские, нужные слова тоже явятся сами собой.

— А как было сниматься в «По ту сторону Луны»? — спросил он теперь, когда они вечером вместе мыли посуду.