Ярость ацтека - Гэри Дженнингс

Я сдержал свою ярость, но погрозил дяде кулаком:

– Отныне я сам буду управлять своим состоянием. И я куплю себе титул...

Сделав это заявление, я выскочил из дома и, как бывало частенько, отправился в таверну, где мы с друзьями играли вечерами в карты, пили вино и вовсю развлекались с местными шлюхами.

В тот вечер я много пил, а пуще того поносил дядюшку, не позволявшего мне тратить мои – заметьте, мои, а не его! – деньги так, как мне заблагорассудится. Однако, когда я вернулся домой, Хосе, личный слуга Бруто, принес мне кубок отменного бренди, который дядюшка держал для личных нужд. Бруто никогда прежде не угощал никого этим прекрасным напитком, из чего я заключил, что он искренне стремится к примирению.

– Ваш дядюшка просит вас принять этот бренди в знак его любви к вам, – сказал Хосе.

Настроения мириться у меня не было, но когда Хосе ушел, я, уставившись на кубок, пришел к выводу, что этого все равно не избежать. Даже будучи пьяным, я осознавал, что ничего не смыслю в торговле ртутью и еще меньше – в управлении финансами. Лучшим, что можно было предпринять в моем положении, это купить титул, жениться на Изабелле и вернуть Бруто бразды правления.

Хосе был призван обратно.

– Поблагодари дядюшку за бренди. И отнеси ему это. – Я вручил слуге тот же самый кубок, сделав вид, что в нем вино из моих собственных запасов. – Скажи, что я прошу его выпить, как и я, до дна, в знак нашей взаимной любви и родственной приязни.

Хосе отбыл, а я лег в постель, все еще возбужденный произошедшей ссорой. Подобное случалось нечасто, ибо хотя мы с Бруто и придерживались разных взглядов на жизнь, однако жили каждый сам по себе, почти без столкновений. Дядюшку интересовали бухгалтерские книги и песо, а меня – клинки и пистолеты, лошади и шлюхи. Наши пути пересекались редко, разве что иногда он укорял меня за транжирство.

Спору нет, тут сказывалось и то, что я был одиночкой по натуре, но едва ли одно это может объяснить отсутствие между нами малейшего намека на теплые родственные чувства. Более того, со стороны дядюшки я порой ощущал подспудную неприязнь. Он тщательно скрывал ее, но как-то раз, я был тогда еще ребенком, она на меня выплеснулась. Случилось так, что, порезавшись до крови, я вбежал в дом, и дремавший в кресле Бруто спросонья злобно заорал: «Убирайся отсюда, сын puta!»

Назвать меня сыном шлюхи значило оскорбить не только меня и мою мать, но и покойного отца, который, будь он жив, отомстил бы за это обидчику клинком. Но дело было не в одних лишь оскорбительных словах: я почувствовал ненависть в сердце Бруто. В чем ее причина, так и осталось для меня неизвестным. Я замкнулся в себе и за помощью к дядюшке больше не обращался.

Следующая серьезная размолвка у нас возникла, когда мне исполнилось четырнадцать лет и он послал меня учиться на священника. Это надо же такое придумать: дон Хуан де Завала – священник!

Кроме тех, кто сознательно избирал служение Господу, услышав Его зов, на духовную стезю ступали младшие отпрыски состоятельных семей: это позволяло обеспечить им положение и карьеру, не дробя фамильное наследство. Но если бы вдруг я, бывший не только первенцем, но еще и единственным прямым наследником, принял сан, достояние рода Завала уплыло бы из моих рук и не досталось бы моим потомкам. Совершить столь решительный шаг мог лишь тот, кто ощущал неодолимое стремление послужить Всевышнему. Собственно говоря, я и сам был не прочь послужить Ему: сидя в седле, держа поводья в зубах, дымящийся пистолет в одной руке и клинок из толедской стали в другой, я бы с радостью навеки спровадил врагов Божьих в геенну огненную. Но вот молитвенник, кадило и чаша для подаяния явно предназначались не для меня. Кончилось тем, что префект семинарии выставил меня взашей за то, что я отдубасил семинариста, который обозвал меня содомитом: я живописал этому недоумку, как мне посчастливилось лишить девственности одну смазливую служаночку. Бледный, словно отбеленная простыня, этот трусливый юнец помчался прямиком к префекту с доносом, а когда почтенный начальник вознамерился меня выпороть, я выхватил кинжал из толедской стали и пригрозил оскопить его, как вола, если он только посмеет осквернить мою спину прикосновением розог.

Я добросовестно ходил на исповедь после каждого прегрешения, искренне раскаивался, бросал песеты в церковную кружку и жертвовал кошельки с золотом священнику, повторял «Аве Мария» столько раз, сколько назначал исповедник, получал, как положено, отпущение и, очистив, таким образом, душу, считал, что могу преспокойно грешить дальше. В конце концов меня отослали домой. Бруто выказал разочарование, но больше попыток оскопить меня таким манером не предпринимал.

Но, как говорится, нет худа без добра. Во время недолгого пребывания в семинарии раскрылись мои природные способности к изучению языков. И латынь, язык священников, и французский, язык культуры, я усвоил без малейшего труда, просто на слух. Точно так же, как еще раньше, в детстве, тоже на слух научился у пастухов на гасиенде языку ацтеков.

Я долго думал про дядюшку, Изабеллу и титул, а когда наконец задремал, то услышал, что в доме поднялся шум. Я выбрался из постели, вышел в коридор и увидел уже поминавшегося Хосе, выходившего из спальни моего дяди с ночным горшком.

– Что случилось? – спросил я.

– У вашего дяди нехорошо с желудком. Его рвет.

– Может, послать за доктором?

– Я предлагал, но он не хочет.

Ну что ж, решил я, дядюшке виднее: раз не хочет послать за лекарем, значит, не так уже ему и плохо. К тому же я очень обиделся на Бруто за то, что он непочтительно отозвался о моей возлюбленной Изабелле, и всерьез предположил, что, возможно, его покарал Господь. Я вернулся в постель и заснул, но той ночью меня вновь мучил кошмар, преследовавший еще с детства. В каждом из этих страшных снов я был не испанским кабальеро, а ацтекским воином, который сражался – и погибал – в кровавой битве.

Несколько лет назад, выпивая в компании пастухов у себя на гасиенде, я в шутку спросил о своих снах индейскую колдунью, и та, представьте, сказала, что это никакие не сны, а видения, посылаемые духами ацтекских воинов, которые погибли в сражениях с испанцами. Откровенно говоря, поначалу я поверил старухе, но поскольку со временем сны стали являться все реже, а потом и вовсе прекратились, приписал их более естественной причине – сильному впечатлению, которое произвели на меня в детстве многочисленные рассказы о войнах между испанцами и ацтеками.

Правда, в последнее время ночные кошмары вернулись, причем они стали еще более устрашающими, чем прежде. В эту ночь я увидел себя в Миктлане, так ацтеки называют царство мертвых, где их души, прежде чем сгинуть, обретя окончательное упокоение, должны пройти через суровые испытания в девяти преисподних.