Испытание - Виолетта Пальмова

Да, многое он узнал об Анне Васильевне, об Аннушке. А Земля, его родная планета (о, теперь он понимал, что значит - его родная планета!) так и останется навсегда заслоненной от него алмазами Плеяд, рубиновыми, зелеными и голубыми лучами других звездных куч, которые всегда влекли его, казались чище, прекраснее, нужнее всего остального. Казались. Как это верно! К а з а л и с ь...

Теперь он должен был искупить свою вину перед людьми, перед Землей. И он ее искупит.

Конечно, умирать было страшно и умирать не хотелось. Тем более, что никто на Земле никогда не узнает, что грозило планете и кто ее спас. А иначе нельзя. Но ведь, быть может, в том и состоит искупление - не столько в самой смерти, сколько в безвестности подвига. В покое для Земли, в покое, которого никто и ничто не нарушит?

Так рассуждал сам с собою Борис Андреевич и постепенно обретал равновесие и спокойствие, необходимые для совершения Миссии. И, возможно, обрел бы, наконец, их вполне, если бы не наплывали на него порой прежние сомнения. Тогда опять виделась ему ловушка, в которую он уже сунул руку, а еще чуть-чуть - сунет и голову. Даже в обоих вариантах их с Ильей Ильичем плана находил он какие-то пугающие неясности и неувязки и думал: а не потому ли они допущены, что слишком энергичный господин Обломов считает его, Кудряшова, то ли глупым дитятею, то ли законченным простофилею, готовым очертя голову броситься на любую приманку, в любую авантюру, которую Илья Ильич гордо поименовал бы "предприятием".

Даже то обстоятельство, что господин Обломов ни одного лишнего раза не заговорил ни о грозящей им обоим смерти, ни о предстоящих - даже в лучшем варианте! - неминуемых опасностях, настораживало Бориса Андреевича. Однако же, насторожившись, он тотчас принимался корить себя, упрекая в несправедливости и безжалостности: ведь и Илье Ильичу грозили и те же опасности, и та же смерть, но если Борис Андреевич шел на это ради спасения своей родной планеты, то Илья Ильич, при всей гуманности его побуждений (если таковые действительно имелись), решался на предательство своего мира. Более того: окажись на корабле капитан или кто-либо из экипажа, ему пришлось бы погубить их, своих сотоварищей. И ради чего? Ради гуманизма? Ради спасения чужой планеты?

Но тут Борис Андреевич спотыкался в своих размышлениях, подставляя себя на место Ильи Ильича. Случись с ним такая оказия, разве пожалел бы он себя и еще двух-трех злодеев во благо спасения пусть и чужой, но разумной жизни? Нет, не пожалел бы. Пусть и мучительно было бы, однако решился б на все. Что ж? Значит, Илья Ильич не кривит душою? Выходит, что так. А о смерти он, быть может, не заговаривает лишь потому, чтоб не бередить душу Бориса Андреевича. И себя. Ему ведь тоже должно быть жутко в преддверии небытия. Но коли все так и есть, то, видно, очень силен и крепок духом господин Обломов. Без колебаний готов пойти на верную гибель, да еще в такой момент, когда для любого мужчины жизнь становится сокровищем бесценным: прозревший на пороге небытия Борис Андреевич видел, как зарождается любовь между господином Обломовым и Машенькой. Ах, сильный все-таки человек Илья Ильич! И силой своей (возможно, сам того не сознавая) крепко поддерживает Бориса Андреевича, исцеляет, пусть хотя бы на время, от сомнений и помогает проникаться сознанием величия предстоящей Миссии.

Твердо о дне предприятия они не договаривались, и Борис Андреевич, когда его не терзали сомнения и он не видел во всем подвоха, умел оценить чуткость и деликатность господина Обломова: зачем заранее подсчитывать часы и минуты, остающиеся до, возможно, вечной разлуки, зачем позволять сердцу заранее и бесполезно истекать кровью, а глазам - с тоскою следить за любимыми существами и - не приведи господи! - натолкнуть их на мысль о грядущей беде? Нет, лучше уж так, как предложил Илья Ильич: однажды он подаст знак, и они тотчас соберутся и уедут.

И вот роковое утро настало: Илья Ильич вышел к завтраку, повязавши под апаш зеленый шелковый платочек наподобие галстуха. Борис Андреевич нашел в себе силы с достаточным спокойствием и не торопясь скушать яичко всмятку и, принявшись за кофе со сливками и гренками, промолвить без малейшей дрожи в голосе:

- А не пора ли нам, Илья Ильич, совершить, наконец, поездку в обсерваторию? А то вот все бегали по лугу за бабочками и летнее солнцестояние пропустили. Теперь, грозы, видно, миновали. Ночи, похоже, ясные будут, а мы все прыг да скок, и опять время упустим!

Марья Андреевна возмутилась: а как же дамы? им что - разве не интересно? Анна Васильевна промолчала. Костенька и Наташенька дуэтом пропищали: "И мы хотим!". M-lle Nadine шикнула: "Plus bas, les enfants!", и Борис Андреевич, уже окончательно взявши себя в руки, велел заложить пролетку сразу после завтрака.

Борис Андреевич, готовый, казалось, решительно ко всяким невероятностям сказочно развитой техники, все-таки воспринял прибытие на корабль как чудо, хотя не признался в этом ни Илье Ильичу, ни даже самому себе. Да и мог ли он среагировать на происшедшее по-иному? Когда они в катере, похожем на громадную ампулу, могущую при необходимости становиться абсолютно невидимой, вознеслись высоко-высоко в небеса, покружили там, а Илья Ильич поколдовал над какими-то странными приборами, перед ними, на пустом, казалось, месте возник вдруг серый продолговатый проем, и они, скользнув в него, очутились внутри округлого, слабо освещенного зала, где в прозрачных отсеках стояли два катера - точные копии того, на котором они прилетели. Борис Андреевич увидел, как под их суденышком сдвигаются узкие створы, образуя пол отсека. По краям его замерцали тревожные багровые огни, и Илья Ильич, ласково и успокоительно коснувшись руки Бориса Андреевича, сказал, что с выходом надо погодить, пока огни не погаснут сейчас сюда подается воздух. Потом Илья Ильич откинулся устало на спинку пилотского кресла и проговорил с каким-то удивительным вздохом:

- Ну вот. Опоздали. Не мы первые.

Борис Андреевич не понял, чего больше было в его вздохе и словах облегчения или горечи, но тем не менее былые сомнения опять шевельнулись в нем.

Багровые огни уже погасли, рядом с катером заструилась, блекло переливаясь, рифленая лента из какого-то непонятного материала. Илья Ильич тоном приказа сказал:

- Выходить, быстро!

Борис Андреевич выскочил вслед за ним на медленно скользившую дорожку. На душе у него стало совсем смутно от резкости Ильи Ильича, но тот, пока лента везла их к выходу из эллинга, говорил уже обычным своим тоном, правда, не без некоторого напряжения:

- Капитан уже здесь. Земное имя его - Пол Китс. Он работал в Англии. Вон тот катер - его. Второй связист Натти Бумпо тоже прибыл. Он исследовал Соединенные Штаты Америки. Так что, как видите, действовать нам придется по второму варианту.