Южное лето (Читать на Севере) - Михаил Жванецкий

– Чего это они всю Одессу перекопали?

– Метро ищут.

Если в артель портовых грузчиков попадал нежелательный человек, двое клали ему мешок на спину на один сантиметр ниже и он его, подбрасывая, поправлял.

К концу смены он падал от усталости.

Он не мог понять, что прежде, чем хватать мешок, надо наладить отношения.

Август.

Солнечные десять утра. Вы стоите на улице по дороге на пляж и внимательно рассматриваете всех.

Это значит – женщин.

Какое чудесное занятие.

Займитесь этим. Я расскажу, как это делается.

Главное, что это нравится и вам, и им.

Как же в летнее воскресенье обойтись без этого удовольствия?..

Вы думаете, я поставил вопрос в конце?.. Нет. В начале.

Конкурс в театр

Алло, алло, алло!.. Да, конкурс в наш театр. Двадцать пятого в десять часов утра. Ваша фамилия?.. Штепнер?.. Кефнер?.. Ступнер?.. А как? Какая первая буква?.. Штульпер?.. Первая буква?.. Что у тебя в начале?.. Ка?.. Ха?.. Ша?.. Хушпер?.. Эн?.. Мишпер?.. Шнейпер?.. У тебя дэ?.. Думпер?..

Вот что. Давай не приходи! Хватит! Всё! Двадцать пятого в десять утра не приходи! У тебя дикция!.. Михлер?..

Нет! Не учи ничего! Только ты!..

Не дай бог! Извини нас! Ты не приходи!!! Один!!!

Откуда столько тупых в зале?

– Вы на каком расстоянии от Одессы?

– 4000 километров.

– И не надо менять.

Как я умирал на одном концерте в Киеве.

Я на сцене. В первом ряду пара: он и она.

Я начинаю говорить – они начинают говорить.

Я замолкаю – они замолкают.

Я им шепчу: «Замолчите», – они и после этого говорят.

Я чуть не заплакал. Я испортил весь концерт, проклял

всё на свете, ушёл со сцены, спросил: «Кто это?»

Мне сказали: «Это иностранец с переводчицей».

Сидим, смотрим ТВ.

Там следователь звонит в дверь.

Мама говорит:

– Слушай, звонок как у нас…

Тот опять звонит.

– Ну точно наш звонок.

Там следователю открыли, а у нас звонки продолжались. Когда мы открыли, в двери торчала записка: «Как вам не стыдно!»

– Скажите, это 63-39-90?

– Да.

– Ой, извините, я не туда попал.

В коммуналке

Дед собирается в туалет в конце коридора.

Включает у себя свой свет.

Берёт ведро воды.

Пока доходит до туалета, там кто-то сидит.

Под его светом.

Дед не может этого выдержать.

Срочно бежит обратно с ведром воды.

Выключает свой свет.

За это время тот выходит.

Дед берёт ведро воды.

Включает свой свет.

Идёт в туалет.

Пока доходит, там кто-то сидит.

Дед хватает ведро, бежит обратно, выключает свой свет.

Идёт в туалет без ведра.

Дежурит у дверей.

Оттуда выходят, он бежит обратно, хватает ведро, включает свой свет.

Бежит в туалет, там кто-то сидит.

Он бежит обратно, падает, выливает ведро, выключает свой свет.

Идёт в туалет.

Сидит без воды и в темноте.

Сёма, где ты? Во дворе?! Где во дворе?! (Разнообразно.) Где ты?!. Где ты? Где ты?!. Вот где ты! Вот где ты… Ах вот где ты! (Колотит его.) Ах вот где ты! Ах вот где ты!.. Где ты, Сёма?! Где ты?..

Здесь когда-то было столько интеллигенции! Когда один спрашивал, который час, трое отвечали: «Спасибо».

Но были бережливы. Одна старушка спросила, который час, её подруга одёрнула:

– Вот же у меня часы.

– Спрячь!

Вот мы такие:

кто уезжает – не подталкиваем,

кто остаётся – не задерживаем.

– Чтоб вы все знали, вторая жена – это протез.

Грише Ковалевскому

(контрабас у Спивакова)

Слушай, Гриша!

Тебе очень хочется нас испугать: «Мне шестьдесят! Мне шестьдесят!»

Нормально, Григорий!

Мальчишка ты, и возраст твой копеечный.

Посмотри на Валери Жискар д’Эстена!

На Любимова!

И сникни.

Щипай свой инструмент, верти его в руках.

Задай им ритм. Всем задай.

Пусть они ещё долго отходят от твоего ритма.

От удара. От низкого биения в грудь твоей рукой, Григорий.

Твой инструмент, Григорий, дольше и больше всех, и ты владеешь им, Григорий, виртуозно.

Куда ты только с этим инструментом не ходил.

И где ты только не был с ним.

Он незабываем.

И стоя.

Гриша! Плевать на всех.

Мы постоим.

Когда я вижу и слышу, как посреди стоите оба, ты и Спиваков, я успокаиваюсь.

Запомни, Гриша, первое очарование остаётся последним.

С первой встречи в Одессе до сегодняшних шестидесяти ты – то, что любят, ты – то, что ценят, ты – то, что слушают.

А я – то, что пишет и целует тебя.

Мечтаю

Он пробрался ко мне в самолёте Москва – Одесса и навис над моей газетой.

– Я не знаю, я не знаю, Михал Михалыч, я Одессу люблю.

– Ну, так любите.

– Нет. Я хочу – вот я не знаю… Я хочу жить в Одессе.

– Так живите.

– Так я живу.

– Так что вам мешает?

– Ничего. Просто я очень хочу там жить.

– Так вы что – не можете?

– Могу.

– И живите.

– Так я живу.

– И живите.

– И живу. Мне просто очень хочется жить в Одессе, вот что я хочу сказать.

– Не понял. А где ваша прописка?

– Там!

– Ну?

– Что?

– Так хорошо!

– Конечно.

– А если бы пришлось уезжать, вы бы не уехали?

– Нет.

– Вы бы остались?

– Да.

– А что вы всё время что-то хотите сказать?

– Вот это.

– Так живите.

– Нет. Просто хочется жить там, где хочется.

– А… Ну и вы бы где хотели?

– В Одессе.

– А вы где?

– В Одессе.

– И дети ваши там?

– Конечно.

– Ну, значит, уж придётся жить там, где хочется. Тут уж ничего не сделаешь.

– Да, – вздохнул он.

– Такие вопросы решаются в молодости.

– Так я не старый.

– Вот и вы не старый. Сидите уж там, где сидите, тем более, что вы там сидите. Вам нравится?

– Ой! Не знаю… Очень!

– Видите. Как складывается… Вы где?

– Ой! Ну не знаю… В Одессе.

– А хотели бы?

– В Одессе.

– Ну что ж. Столько людей мечтают жить в таком месте. Значит, вы не один.

– Да я и не жалуюсь.

– А вы о чём мечтали?

– Вот об этом.

– А вы поставьте вопрос по-другому: зачем мне мечтать об этом, если я там живу? И сразу успокоитесь.

– Спасибо.

– Идите. Одесса уже под нами.

Я думаю, стоит всё-таки старушке упасть в лужу перед Оперным театром, чтобы стольким людям поднять настроение.

А говорят, евреи умные…

Чтоб запутать жену, дал сам себе телеграмму: «Вылетай немедленно».

И встревожился.

Ну не идиот?!

Когда я работал в порту, самое печальное было сравнивать себя.

Ты бегаешь, а пароходы стоят.

А когда остановился ты – уходят они.

В Африку, в Индию, в Сингапур.

А ты стоишь, где стоял.

И только смотришь и не понимаешь или понимаешь.

– Ей – тридцать девять.

– А! Тридцать девять! Такая молодая!

– Тридцать девять – температура. Ей двадцать восемь.

– А! Такая молодая и уже тридцать девять. Рано! Рано!

– Как хорошо, что никто не насилует и не пристает.

– Мадам, чтобы насиловать, нужно желание.

Я спросил старого одессита:

– Как вы себя чувствуете?

– Что сказать… Сейчас я себя чувствую. Раньше я себя не чувствовал.

Я и Украина!

Ну что для меня Украина, если я живу здесь июль-август-сентябрь-октябрь-ноябрь. Пока не сравняется погода. Когда сравнивается – перелетаю.

Я здесь родился.

В энциклопедическом словаре 1998 года на странице 396 между «жвалы» и «жвачные» есть «Жванецкое городище трипольской культуры у одноимённого села на Украине. Хмельницкая область, оборонительный вал, остатки жилищ и двухъярусных гончарных горнов».

Так, тысячу извинений, кто я такой? Кроме того, что еврей. Конечно, украинец.

Это в Америке я русский. Сейчас за еврея в России, за русского в Америке можно получить по роже.

Так что выбираем среднее.

Да чего тут прикидываться. Нос и язык говорят сами.

Таким языком, какой владеет мной, говорят только на Украине и только в одном месте.

Те, кто хотят меня уесть:

– Он своей одесской скороговорочкой что-то сказал, понять ничего нельзя. Просили повторить. Он смылся. На плёнке прокручивали замедленно. Мура. Не смешно. Мы его предупреждали. У нас здесь болота, север. Нам помедленнее. Слинял. Ну, конечно, пара одесситов в зале очень смеялись, а потом не могли объяснить и на допросе молчали.

А как они объяснят? А что они объяснят?

Я пишу с акцентом, читаю с акцентом и меня с акцентом слушают.

Как сказал Геннадий Викторович в Австралии:

– Жванецкого понимают только одесситы.

Тогда их многовато.

Наша любовь с Украиной взаимная. Я и не знал, что есть Жванецкое городище.

Было бы приятнее, чтоб в мою честь. Но и меня в его честь тоже хорошо. Понятно, откуда человек, и ему просто не крикнешь: «Езжай к себе!»

Я у себя. Со своим городищем. Я никуда не уеду.

Подарил мне город Одесса землю, построил я на той земле дом, где окна заполнены морем наполовину.